Уорхол

В то же время у него были серьезные конфликты и с учителями по специальности. Кафедру возглавляла группа пожилых академистов вроде его директора Уилфрида Редио и преподавателя анатомии Рассела «Папы» Хайда, которые понятия не имели, что им делать с Энди. Часто его произведения выглядели как сделанные тяп-ляп или и вовсе бездарно. Он мог, к примеру, заклеить порванную картонку прямо между двумя фигурками на рисунке или оставить из сентиментальных чувств отпечатки лап своего кота на работе. Несколько раз он приносил что-то совершенно отличное от заданного классу, просто потому, что неправильно понял задание.

Роберт Леппер, преподаватель моложе и либеральнее своих коллег, вспоминает:

Энди был застенчивым парнишкой, у которого нередко были проблемы с учебой. В те годы работа студента оценивалась коллегиально. Поначалу Энди регулярно предлагали исключить из заведения из-за несоответствия стандартам. Только благодаря кому-то из преподавательского состава, состоящего человек из десяти-двенадцати, исключение не поддерживалось как минимум одним голосом, и Энди разрешали продолжить обучение. Приятно думать, что это я всегда голосовал в пику большинству и до того, как он у меня учился, и, уж конечно, после. Как человека я его не знал, только по работам. Мне даже не надо было видеть фамилию, я сразу говорил: «Ага, ну как обычно. Придется повоевать». Он регулярно делил преподавателей на две группы. Одни полагали, что он вообще рисовать не умеет. Другие на раз наблюдали его одаренность. Энди был любимчиком курса; остальные студенты приглядывали за ним. Маленьким, худосочным парнишкой.

Сначала Энди чувствовал себя не в своей тарелке. Тем не менее он уже знал, что в беде всегда нужно найти сильную женщину для поддержки. Его стратегическим выбором стала секретарь заведующего кафедрой искусств, отзывчивая, волевая, напоминающая Таллулу Бэнкхед миссис Лорин Твиггс. Почти все, познакомившиеся с Энди в его первый год в Техе, отмечают, что он был такой застенчивый, что с трудом говорил. Между тем вскоре Энди-нюня стал ежедневно изливать душу миссис Твиггс. Поддерживая легенду о своей жалкой судьбине, он расписывал, как больна его мать: со всеми клиническими деталями, без какого-либо смущения. Сокрушался, как они бедны и как сложно ему работать дома. Якобы его братья подтрунивали над его желанием стать художником и позволяли своим детям ходить по его творениям. Чтобы проиллюстрировать свое бедственное положение, Энди постоянно ходил в одних и тех же обвисших джинсах, водолазке, изношенном рабочем халате и кроссовках, которые выглядели пожертвованными для бездомных. «Нищета пугала его больше всего, – полагала Гретхен Шмертц. – Мы всегда следили, чтобы ему зимой было тепло. Не о дресс-коде волновались, вопрос был в том, есть ли у него перчатки и нормальное пальто или свитер. Дома я у него никогда не бывала, это было не принято».

Правда же была в том, что мама кормила Энди вкуснейшими с пылу с жару обедами по первому его требованию и топталась в гостиной вокруг него каждое утро, пытаясь заставить надеть шерстяную шапку, чтобы он не простудился. Энди предотвращал эти попытки, лихо скрываясь за дверью, словно один из малышей Катценъяммеров. В конце концов, он согласился принять наушники, но носил их редко.

В последовавшей за войной экономической рецессии работа была нарасхват, и многие возвратившиеся на родину солдаты стали пользоваться своей привилегией в плане обучения в колледже по GI Bill. Раз кафедра искусств мог обучать не более сотни человек, было объявлено, что в конце первого года от тридцати до сорока нынешних студентов будут отчислены, чтобы освободить места для ветеранов. На деле же из класса Энди остались бы только пятнадцать человек из сорока восьми. «Конкурс был огромный», – вспоминала Гретхен Шмертц. Несмотря на ее помощь и помощь Элли, а также содействие нового жильца на Доусон-стрит, миссис Хайат, Энди завалил «Мышление и письмо», да и остальные его оценки были низкими.

Пол Вархола: