Уорхол

В 1960–1970-е годы все художники, в той или иной мере, задумывались и строили свои теории о функции и роли в искусстве образа, фотографии, репродукции, рекламы, поскольку все эти явления современной жизни изменяют наш взгляд на нее. В самом деле, когда мы прилетаем на Сейшелы, уже не смотрим ни на море, ни на песок на пляже, ни на кокосовые пальмы, а стараемся найти совпадения между тем, что находится перед нами, и той мечтой, которую предлагала нам рекламная афиша, раззадорив наше воображение и заставив пуститься в дорогу. Стоя на берегу моря, мы проверяем, соответствует ли его синева тому цвету, что получился на фотографии нашего фотоаппарата. В начале 1970-х годов Аннетт Мессаже[348] написала на эту тему несколько очень интересных работ.

В случае с Лихтенштейном и Уорхолом надо понимать: реальность уже больше не служит моделью, художник вдохновляется явлениями современного мира – афиши, реклама, фотографии; мира не такого, каков он есть или каким хочет казаться, а мира, воспринимаемого через объектив фотоаппарата, через массмедиа.

«Ни цветы, ни звезды кинематографа, ни подозреваемые в правонарушениях, ни автомобильные аварии, но грубый контакт, который через эти стереотипные образы связывает нас с остальным миром» – так писал о работах Уорхола Отто Ган[349] в 1965 году. В своей собственной жизни Уорхол выставлял против этого контакта свою искреннюю наивность и холодную отстраненность. Он держался на расстоянии от этого мира, процеживал его сквозь фильтр, чтобы избавиться от болезни под названием «душа», которая реагирует на тепло и холод. Энди сделался камнем среди камней, машиной среди машин, чтобы сплющить мир, сделать его безвредным, чтобы все вокруг стало красивым. All is pretty[350]

, – говорил он. Мэрилин и человек, выбросившийся из окна; смятая жестяная банка супа Campbell’s и вдребезги разбитый автомобиль; бутылки с кока-колой и электрический стул.

«В мире холодно», – поет Брижитт Фонтэн[351]. Это тот самый мир, о котором рассказывал нам Уорхол, он стремился занять в нем наиболее безопасную позицию, насколько то было возможно, держась всегда на некотором расстоянии, имея под рукой полный набор технических средств для документирования этого мира: фотоаппараты, экраны для шелкографии, магнитофоны, кинокамеры. Сам же желал стать машиной и стремился к этому всю жизнь: «Я хотел бы, чтобы весь мир думал одинаково, и полагал, что весь мир должен стать одной машиной». Уорхол отказался от эффекта «дрожащей руки», от изображений возможных несчастных случаев, от равнодушной отстраненности машины и приемов сжимания пространства, от отображения и их многократного воспроизводства новейшими современными способами сюжетов, взятых из мира моды. Он говорил: «Если вам хочется все узнать об Энди Уорхоле, вам достаточно только посмотреть на мои картины и на меня самого. Вот и все. Позади нас нет ничего».

Он во всеуслышание заявлял, что перепоручает своим ассистентам, а то и вообще любому, оказавшемуся рядом, заботиться о создании своих работ, что все это его мало заботит.

В 1968 году с каким-то извращенным ликованием он намеренно распускает слухи, что его картины на самом деле нарисованы его подругой Бриджит Полк, разумеется, с ее согласия. Вот ее собственные слова репортеру Times

(17 октября 1967 года): «Энди? Вот уже полтора или два года, как я рисую вместо него все картины. Энди больше не занимается изобразительным искусством. Он устал от рисования. Все новые банки с супом нарисованы мною».

«Не хотите ли задать несколько вопросов моему ассистенту Герарду Маланга? Им нарисовано большинство моих картин», – заявлял Уорхол во время интервью небрежным, намеренно скучающим тоном, едва слышным голосом, чуть ли не шепотом.

Он добавляет: «Я нисколько не стремлюсь подписывать каждую свою работу. Любой может сделать то же самое, что и я». Впрочем, еще в те времена, когда он был коммерческим художником, если подпись внизу его рисунков и картин была выполнена красивым почерком, то она принадлежала руке не Уорхола, а его матери, чья манера писать очень нравилась художнику (что-то вроде по-детски упрощенного английского), или одного из его помощников, имитирующего письмо его матери, с круглыми, украшенными наивными завитушками буквами.