Ураган

Ченцов устремился вниз, по гулко загремевшим ступенькам. Внезапно остановился:

Не спи, не спи, художник, Не предавайся сну.

Ты вечности заложник, У времени в плену!..

– Мы выбьем эти слова на стене. – Ченцов прислушался к собственному голосу: – "Ты вечности заложник, у времени в плену". Золото этих слов засверкает перед нами. "Не спи, не спи, художник!.." Разве все, что есть на свете, не плод бессонных ночей какого-нибудь художника? Движение вперед – это бессонные ночи. Где бы художник ни работал – в живописи, физике, хирургии, даже в сапожном деле. Всюду он у времени в плену. Удивительная жизнь!

Ченцов распахнул дверь на двор, навстречу влажной прохладе утра и, предшествуемый весело семенящей собачкой, почти побежал по бульвару. Казалось, он просто послушно следует за собакой. Внезапно остановился, стал шарить в карманах. Его лицо выразило напряжение.

– Бумаги!.. Тима, кусочек бумаги… – жалобно проговорил он.

На пустом бульваре лаком блестели омытые дождем липы. По ту сторону глянцевой черной реки асфальта, такой же вымытый, нарядный, розовел в утреннем солнце город. Взгляд Ченцова скользил, ничего не замечая.

– Бумаги… бумаги!..

Тимоша поджала хвост, казалось, вот-вот готовая повторить: "Бумаги… бумаги…"

Продавец поднимал деревянный щит газетного киоска. Ченцов побежал.

– Газету… Скорее газету!

Продавец смотрел удивленно.

– Какую-нибудь, – торопил Ченцов, – вчерашнюю, старую! Только скорей!

Схватил с прилавка первое, что попалось, и побежал к скамейке. Следом вприпрыжку неслась Тимоша.

Перо Ченцова лихорадочно бежало по узкому краю газетного листа. Математические знаки расплывались, цеплялись друг за друга беспорядочной колонкой. Ченцов не дописывал строк, знаков, букв, захлебывался в обилии напирающих символов.

Кончились чернила в пере.

– Мы нищие, Тима, какие мы нищие, – бормотал он. – Половина того, что мы думаем, пропадает, погибает. Рука не поспевает за мыслью. Нужна машина, записывающая мысли. Непременно нужна машина. Диктовать не слова, а мысли.

Завалявшийся в кармане карандаш оказался сломанным. Ченцов попробовал отлущить дерево, но ногти ломались. Зубами оторвал деревянную обложку графита и стал писать. Но вдруг изгрызенный конец карандаша замер над газетой.

Ченцов нахмурился. Он глядел на купы лип, не видя их зелени; на небо, не замечая его голубизны; на громаду университета… Губы плотно сжаты, а пальцы разжались – карандаш упал и покатился. Скатился с края тротуара на мостовую. Тимоша подняла лапу, вильнула обрубком хвоста, вопросительно оглянулась на Ченцова. Тот ничего не замечал, пока не раздался пронзительный скрежет совсем рядом: неживой, железный. Взгляд Ченцова, как фотографический аппарат, навсегда запечатлел: Тимоша, хватающая зубами катящийся по асфальту желтый карандаш, и над нею толстая автомобильная шина. И страшный визг тормозов.

Через минуту Ченцов, судорожно прижимая к груди дрожащую собаку, шел домой. Он то и дело спотыкался; длинные ноги путались, как будто он забывал, какою ступить вперед.

Газета осталась на скамейке. Ветерок пошелестел листами, сбросил их со скамьи, протащил по мостовой. Подхватил, поднял и перебросил сразу на несколько метров. Газета прилипла к влажному асфальту.

На бульваре было тихо и пусто. Сверкали на солнце отмытые липы, блестел маслянисто-черный асфальт.

Проехал троллейбус. Огромное колесо прошло по газете, отпечатав на ней широкий грязный след. Он покрыл все, что было написано на узком поле листа.

Глава 3

1

Андрей знал, что генерал-лейтенант Ивашин, командир Особой дивизии ВВС, куда входила Отдельная эскадрилья "МАКов", непременно приедет в Заозерск, чтобы поговорить с летчиками о недавней аварии капитана Семенова. Уступив свой стол генералу, Андрей уселся у окна. Отсюда открывалась широкая, до мелочей знакомая и вместе с тем всегда чем-то новая панорама аэродрома. Она не отвлекала внимание Андрея от того, что говорил генерал. Пройдя сквозь сознание Андрея, слова комдива словно уплывали вдаль, к синей каемке леса, и исчезали между изжелта-красными кронами рябин, которыми была обсажена бетонная дорожка, ведущая от штаба к летному полю.

Огорчало, что Ивашин, делая выводы о причинах неудачного катапультирования Семенова, не посчитался с Андреем. Правда, генерал умолчал о том, что его решение расходится с мнением Андрея. Даже можно было подумать, будто они сделали вывод в самом твердом согласии. Этим Ивашин как бы поддержал авторитет полковника Черных. Но для Андрея разногласие с комдивом оставалось неснятым.

– Не останавливаясь на чисто медицинских подробностях, считаю все же необходимым дать общую картину состояния капитана Семенова после выброса. Повторю то, что установлено врачами, – говорил Ивашин звонким голосом, на ударениях срывавшимся в высокие ноты. – Глазные яблоки летчика выпучены за пределы век; кончик носа оторван, все лицо изранено и изрезано. Значит, капсула не была закрыта. Почему? Вина конструкции или летчика? Так или иначе, сильный удар воздуха по животу вызвал прилив крови к лицу, раздул его. Воздух, сдавивший горло, пришлось удалять желудочной помпой…