Ураган

Там, где железная дорога делала большой изгиб, похожий на хвост сирены, Лино Лусеро бродил по шпалам, а устав, присаживался возле одного из путейцев - перемолвиться словечком или просто подремать. Он разваливался на земле, не чуя ног, с ломотой в пояснице, сдвинув сомбреро на затылок; земля словно поглощала его, и близость земли заставляла его говорить. Он охотно работал бы дорожным рабочим, но только ночью. Работать под палящим солнцем слишком утомительно. Путейцы, несколько негров, сверкая белыми зубами и белками глаз, смеялись над лунатиком. Солнце работе не мешает. Печет, конечно, но зато как радостно на душе от солнечного света! Лино чихал от пыли платформ с балластом - из ноздрей выходила сажа. Хотя Лино не работал на путях, он был как путейцы, столько он проглотил черного дыма, извергаемого поездами. Дорожные рабочие, пропитавшиеся дымом и машинным маслом, вечно в тучах песка и дыма, говорили осипшими старческими голосами.

Глянцевитые, потные от зноя тела, с мускулами, которые при малейшем движении выпирали из-под кожи, словно под ней был анатомический муляж. Одни из путейцев курили сигары или сигареты, другие опрокидывали в горло бутылки водки. Лино Лусеро нравилось быть среди путейцев, в чьих руках огромные молотки становились игрушками, нравилось быть возле шпал, костылей и рельсов, напоминавших желе из гуаябы.

Все окружали лунатика и просили спеть “Кто-кто”. Побренчав на гитаре, Лусеро кивал головой, и все затягивали: “Кто-кто, кто-кто…”

Лино делал им знак понизить голос, не переставая повторять:

Кто скачет, кто плачет,

кто пляшет на рельсах раскаленных?

Железнодорожный рабочий!

Две рельсы, две рельсы,

две рельсы у моей гитары…

Кто тонет, кто стонет,

кто спит на железной дороге?

Железнодорожный рабочий!

Шесть суток, шесть суток,

шесть суток в рабочей неделе…

Кто скажет, кто знает,

кто скажет, рабочий,

кто знает, мертвый ты или живой?

Два года, три года, пять лет,

и тебе, бедняге, крышка…

Эта песня-рассказ затягивалась до бесконечности и порой становилась неприличной. Вступали удалые голоса:

Кто платит, кто плачет,

кто кровью плюет, блюет и плачет?

Железнодорожный рабочий!

Кто чахнет, кто сохнет,

кто дохнет и падает на шпалы?

Железнодорожный рабочий!

И так до захода солнца - курить, пить и повторять “Кто-кто”… Неподвижная духота ночного воздуха убаюкивала. Цикады, лягушки и сонное марево, казалось, подчинялись ритму песни. Лино незаметно удирал в поисках, как он говорил, “волшебной, божественной женщины с телом зеленым, словно водоросли, которая, выходя на берег, превращается в банановое дерево”. Но он больше ее не встречал. Ноги его подкашивались от пьянства. Гайтан Косматый за ним приглядывал. И все время твердил:

- У тебя есть дети, жена, ты должен заниматься делом, а не мучиться дурью!..

Лино только качал головой, неподвижно устремив вперед глаза, разинув рот.

В иные дни пьяный Лино ночевал среди пеонов плантаций, напевая им:

Усебья, когда я сдохну,

жуя бананы,

не рой для меня могилы,

а жуй бананы.

Хочу я лежать в конюшне,

жевать бананы,

пускай меня топчут кони

и мнут бананы.

Поставь в головах табличку

под цвет банана:

“Покоится тут бедняга,

а в нем бананы,

бананы, бананы, бананы,

одни бананы”.

- Ты пропащий, видит бог! - обличал его Хуанчо Лусеро, брат. - Толку от тебя никакого. Лучше бы умер. Ты всех нас извел. Мама слепнет от слез. Пойди к Сарахобальде, крестной, может, она тебя вылечит. С каждым днем все больше с ума сходишь. Налакаешься спиртного, и сирена тебе мерещится. Сирена в водочной бутылке!

Трудность получить совет от колдуна состояла в том, объяснила Лино его крестная, чтобы сразу угадать, который Рито Перрах перед тобой - дед, отец или сын. Надо было, приветствуя, безошибочно и не колеблясь сказать “Рито Перрах - дед”, или “Рито Перрах - отец”, или “Рито Перрах - сын”, смотря по тому, кто выйдет навстречу.