Урман

Без щита, левая рука висит плетью, на животе вообще… уф, нет, — это (хвала всем богам!) не рана с вывесившимися потрохами; это Кнуд, видать, в последнее мгновенье сумел извернуться, и копье больше вскользь проехалось, распахав скрепы железных пластин… Все равно, конечно, крепче крепкого побратим схлопотал — вон изо рта алая дорожка тянется… и из носу тоже… не напрочь ли себе язык откусил от вражьего-то удара?! Но какая бы там беда ни постигла язык вятичева побратима, правая рука Кнуд а была цела и крепко сжимала топор, на обух которого ушибленному по голове Кудеславу смотреть не хотелось. Тошнило его, ушибленного, от этого зрелища.

А Кнуд, отплюнувшись красным, прошепелявил:

— Удачно вышло, что я хорошо выпил утром. На бесхмельную голову мне бы после того копья не подняться.

Потом он снова отплюнулся и сказал уже почти что раздельно:

— Вставай. Еще не кончено: где-то здесь есть второй.

А потом он еще сказал:

— Понял теперь, что оно такое — берсерк?

Вятич встал, уронив при этом шлем с головы: подбородочный ремень, оказывается, лопнул (и спасибо ему — не ремень бы, так подбородок). Скользнул взглядом по лежащему навзничь Торхельмингу, по его спине с торчащими пернатыми древками, по черной луже, расползающейся из-под его живота… Осторожно, будто хрупкость неимоверную, тронул собственную гудящую голову; попробовал шевельнуть правым плечом, едва удержал вскрик… И запоздало кивнул: понял.

Кнуд тем временем принялся объяснять, будто раз второй Торхельминг не пришел на подмогу брату, значит, не видел, как того убивают, и, значит, его, второго, тут вовсе не было, и, значит, он, второй, замыслил вовсе хитрую какую-то хитрость… Но Кудеслав буркнул:

— Не поэтому.

А потом подобрал меч и шагнул к ручью.

Кнуд недоуменно следил, как побратим, оступаясь, перебирается на другой берег, лезет в кусты, вверх… Когда вятич уже почти утонул в зарослях, Бесприютный пожал плечами, сплюнул и отправился следом.

Может, второй Торхельминг и замышлял неведомую хитрую хитрость, но выполнить ее он не успел.

Второй Торхельминг лежал возле клыкоподобного валуна, где его давеча высмотрел Кудеслав. Лежал, сжимая в мертвом кулаке пращный ремень. Вот оно что: праща… Небось выйди их верх, глумился бы: для меня-де ярловы — что волчины воровитые, я их пастушеским оружьишком побиваю… Этот из братьев тоже поспесивился надеть шлем да путный железный панцирь. А хоть и надень — ни то ни другое не защитило бы от стрелы, угадавшей точнехонько в глаз.

Вятич мгновенье-другое смотрел на убитого ворога и вдруг хихикнул. И еще раз. И снова. А когда встревоженный Кнуд выкарабкался на гриву, Кудеслав, привалясь к валуну, хохотал так, что эхо докатывалось, кажется, аж от лысой макушки Торхельма.

Некоторое время Бесприютный немо и ошарашенно взглядывал то на мертвого врага, то на киснущего со смеху друга. Наконец вятич продавил между всхлипами:

— У нас… старики у нас учат… белку… в глаз бить, чтоб… чтоб не попортить шкурку… Понимаешь? Шку-у-урку чтоб… ой, не могу я!!!

Вряд ли Кнуд ухитрился хоть какой-то смысл выволочь из этих всхрапов да блеянья. А только через миг урман уже и сам хохотал — запрокидываясь, утирая рукавом то кровь с подбородка, то слезы со скул и щек.

Да, то было давно; то было еще до зловещего предсказанья про брагу, которому не внял побратим… Да нет же, Кнуд тогда еще не был тебе побратимом; это как бы не именно после того дела близ Торхельма вы побратались…

Похоже — не похоже, такая река или не такая… Почему именно сейчас это вспомнилось? Почему, почему?

А не из-за ярла ли?

Не будь у него оружной силы, округа бы совсем с ним не считалась. Как не будь при Волке дружины, Яромир его б и не слушал. Ну и что? Вот так всегда: мелькнет какая-то мыслишка, и нету ее, один след неясный остался, воспоминанье — будто важное что-то прошмыгнуло около, рядом совсем, а в самые-то руки и не далось.

И еще зверство то человечье… Торхельминги — люди — повели себя зверее зверей. Вон как тот, первый, нападал, стрел в себе не чувствуя — впрямь ровно медведище… А недавний медведь-людожер кой в чем вел себя не по-зверьи… Ну и что?

Да, мысли прошмыгивают, выскальзывают из рук; а только уж одним-то краем своим вспомянувшаяся давняя быль пришлась к месту-времени. Тогда ты выручил Кнуда, а тебя, лесного облома, Кнуд выручил. Нынешние же дела могут так вывернуться, что тебя одного не хватит позаслонять собою всех, которые под угрозой. Да и из спасаемых многие ли, если что, кинутся от смерти тебя заслонять? То есть двое-трое кинутся, ни на миг не заколебавшись, а только надежней ли тебе от этого знания? Вон хоть та, что мышью под веником притихла сейчас позади тебя, — не допустите, боги, ее к несчастью… и уж тем более не допустите дурня Кудеслава выжить ценою несчастья с… Да хватит же тебе, впрямь ты дурень! Хватит! Не ровен час — накличешь!

Мечник все налегал и налегал на весло.

В нынешнем положении от зоркости, чуткости да ловкого обращенья с оружием проку почти никакого. Тут одна надежда — быстрота. Хлипенькая, конечно, надежда, но другой-то нет!