Урок

Мучает ее, что она чувствует в себе душевные состояния, которые может выявить только танец или пантомима. И иногда «я убегаю в папину комнату, где никто не увидит мое заплаканное лицо, и начинаю там танцевать, чтобы выразить то, что было не понято и поселило горечь в отношениях между мной и самыми дорогими мне людьми. Мне кажется, что если бы они увидели меня в танце, то поняли бы во мне все и не было бы никогда в наших отношениях горечи».

Эля пишет о том, что для нее стали необходимостью и жизни разнообразие и множество интересов:

«Танцы, театр, балет, книги, стихи, художники, великие маги, эстрада и классика, игра в мушкетеров с четвертого класса, в которой я настолько укрепилась в образе д′Артаньяна, что мне нелегко называть подругу не Арамисом, а Ирой».

В этом первом письме Эля сообщила мне и о том, что хочет стать мимом.

Ей небезразлична филология, родители ожидают, что она поступит в Туркменский государственный университет, на филфак, но сердце ее полно желанием стать мимом. Ради этого она и танцует в ансамбле Дворца пионеров.

Второе письмо я получил через несколько месяцев, и в нем Эля рассказывала, что с ансамблем Дворца пионеров была в Москве, в олимпийские дни танцевала во Дворце съездов, потом их наградили за хорошие выступления экскурсией в Горький.

В Горьком ее потрясла Рождественская церковь, построенная купцом Строгановым в стиле барокко. Иконостас отличается чудной резьбой по дереву.

«А какие иконы! Была бы я тут одна, а не с экскурсией, стояла бы перед иконами долго, долго».

И вдруг после рассказа о Рождественской церкви возникает будто бы ни с того ни с сего тема добра и зла:

«Пишу Вам, перечитав во второй раз „Белого Бима Черное ухо“. Все-таки много, очень много на земле зла, и очень трудно, сложно добру победить зло».

Тема возникает будто бы чисто служебно, как упоминание беглое о том, после чего написано письмо. Но на самом деле это нечто большее — объяснение душевного состояния, в котором оно написано.

Она все резче ощущает повзросление.

«В этом году я иду в девятый класс. Начинается новый этап в моей жизни. Я узнаю много интересного, научусь понимать больше. С первого сентября будет повторяться очень дорогой мне треугольник — дом, школа, танцы. Я начинаю взрослеть и с грустью думаю о том, что настоящих мушкетеров из нас уже не выйдет, а будут выходить Наташи Ростовы с вечной мечтой о любви, а потом мы станем теми Наташами, которые напомнят героиню Толстого в конце романа. Но я не жалею. И я думаю, что где-то на самом донышке души не у одной меня живет мечта стать именно такой Наташей, которая может выйти к гостям с пеленкой в руках».

Самое интересное в этом письме относится не к Наташе Ростовой, а к Каренину. Эля пишет о том, что ее отношения с учительницей литературы, возможно, обострятся, потому что та «несколько педант», а у Эли появились новые, нехрестоматийные суждения о литературных героях, в частности о Каренине.

Но, видимо, точнее было бы определить, что появились у нее новые чувства к ним, ибо дальше она о Каренине пишет: «Мне его жалко».

Сама еще почти ребенок, она вступает во взрослую жизнь с острым чувством жалости к животным (Белый Бим Черное ухо), литературным героям, которых не жалела раньше, и к детям.

В третьем письме она рассказывает о том, что углубилась в Достоевского:

«Недавно закончила „Братьев Карамазовых“. Какая сила, какие страсти, карамазовские страсти…»

А дальше опять «жаль»! Но жаль — почему?

«Жаль Митю именно потому, что не выбрал иной дороги, чтобы „дитя не плакало“, а остановился на том, чтобы пострадать за дитя».

И тут же об Алеше: