Уроков не будет!

И вот теперь, когда мы перешли в четвертый класс, это мое прозвище вдруг забылось. Спасибо Мирону Соломатину. Оно исчезло всего лишь за один день, раз — и я уже не Головастик. Сейчас прозвище у меня женского рода, как я и хотела. Меня все зовут Плюшкой. (Еще раз спасибо Мирону Соломатину.)

Его посадили со мной в сентябре. На первую парту среднего ряда. А мою соседку, Сашу Есину, отправили назад, на место Мирона. Саша очень выросла за лето, и сидеть впереди ей стало необязательно. А Мирон совсем отбился от рук, всем мешал и, как сказала наша Юлия Егоровна, «ходил на голове» на задней парте. Меня она, к сожалению, пересадить не могла. Из-за зрения. Вот так мы и оказались с Мироном вместе, за одной партой.

— Эй, ты, — сказал он мне на первом же уроке, — ты домашку всегда делаешь?

— Ну да, а как же? — удивилась я такому вопросу и нерешительно добавила: — Меня вообще-то Света зовут.

— Да наплевать, — сказал он. — Завтра списать дашь. Математику и русский.

Тут я немного зависла. Я училась нормально, иногда хуже, иногда лучше, и списать у меня просили многие. Но они именно просили. А не приказывали наглым тоном.

— Да? — глупо спросила я. Я не знала, как надо отвечать в таком случае. И как вообще разговаривают с такими людьми, как Мирон.

— Да, — передразнил он и отвернулся. И больше ни разу на меня не взглянул в тот день.

Я мучилась весь вечер. Не знала, что мне делать. Я не хотела давать ему списывать. Потому что ему было наплевать, как меня зовут. Потому что он так со мной разговаривал. Потому что смотрел на меня, как смотрят на паука, который неожиданно появился в кухне на стене. Потому что… Потому что не хотела, и все!

И я сама не сделала домашнюю работу. Боялась, что если сделаю, то не выдержу и дам ему списать. Или он сам отберет. Просто вырвет тетрадь из рук. Я почему-то не сомневалась, что он может так поступить. Нет: что именно так он и поступит. И я ничего не написала. Пусть теперь вырывает тетради сколько хочет. Нужных упражнений там все равно нет.

Получай двойку, вредный сосед Мирон Соломатин!

И он получил. Даже две двойки — по русскому языку и по математике. (Я тоже получила, но это неважно.) Эх он и разозлился, мне аж страшно стало…

— Дура! Корова толстая! — прошипел он. И глаза у него сделались узкие и злые. — Ты еще пожалеешь! Бочка с салом!

Да, я пожалела. В этот же день. И потом еще очень-очень много раз. Лучше бы я дала ему списать!

После третьего урока мы пошли в столовую. Мирон вдруг оказался в толпе возле меня и сильно пихнул кулаком в бок. От боли и неожиданности я рухнула прямо на стойку раздачи. И опрокинула все, что там было: поднос с выпечкой и поднос со стаканами. Да не с пустыми — в них уже был разлит смородиновый компот. Плюшки и ватрушки разлетелись по всему полу. И стаканы, конечно, разлетелись. То есть не стаканы, а то, что от них осталось. Это было что-то ужасное — целый фонтан осколков и смородиновых брызг! И снегопад из плюшек. Все, кто был рядом со мной, отскочили с визгом. А потом принялись отряхиваться и гоготать как ненормальные. Мирон достал телефон и стал снимать, как я сижу в сиреневой луже среди разбросанной выпечки и разбитых стаканов.

— Плюшка сахарная, замоченная в сиропе, — громко крикнул он и показал на меня пальцем. — Нет, подмоченная сиропом.

И все снова захохотали, как будто он сказал что-то очень остроумное.

Так я получила новое прозвище. Все одноклассники еще долго вспоминали этот случай и называли меня Плюшкой сахарной в сиропе. Но произносить это было долго и неудобно, поэтому последние слова как-то отпали сами собой, и я стала просто Плюшкой.

Вот тогда я поняла разницу между прозвищем и дразнилками. Головастиком меня, оказывается, дразнили. Мальчишки могли схватить мой пенал, махать им у меня перед носом и кричать: «Эй, Головастик, отними! Головастик, не догонишь, не догонишь!» Или просто кривляться: «Головастик, Головастик, Головастик!» — чтобы я за ними побегала. А Плюшкой меня стали звать. Именно звать. Вместо имени. И вместо фамилии тоже. Если надо было ко мне обратиться, говорили: «Плюшка, какой сейчас урок, физра или инглиш?» Или «Слышь, Плюшка, сколько минут до звонка?» Даже когда говорили обо мне, я все равно была для них Плюшкой: «Вон у Плюшки спроси», «Кто сегодня дежурный?» — «Маркин и Плюшка». Честно-честно, сама слышала.

Я не знаю, почему не рассказала правду, когда меня ругали за происшествие в столовой. И когда грозили, что мои родители будут платить за разбитые стаканы и испорченную выпечку. Я и потом никому и ничего не говорила. Потом, позже, когда Мирон стал всячески издеваться надо мной. Всё терпела и молчала. Почему? Может, потому, что Мирон ждал, что я побегу жаловаться? Может, потому, что из просто Плюшки я сразу превратилась бы в Плюшку-ябеду и Плюшку-стукачку? А может, рассказать об этом кому-нибудь было еще унизительнее, чем терпеть молча?