Ущелье дьявола

- Хорошо, - сказал Самуил. - В таком случае и я тоже напишу письмо этому великому человеку по тому же самому поводу. И напишу своё письмо, - прошипел он сквозь зубы, - теми чернилами, которые употреблял Хам, когда писал Ною. Для начала сожжём эти корабли.

И он продолжал уже вслух:

- Но сперва, Юлиус, мы должны условиться с тобой насчёт одного важного пункта.

- Какого?

- Завтра мы дерёмся с Францем и Отто. Хотя решено, что они должны нас задеть, но мы можем, однако, заранее сами избрать себе противника - тем, что каждый из нас сам попадётся своему избраннику, или будет избегать чужого. Самый сильный из них, безусловно, Отто Дормаген.

- Дальше?

- С нашей же стороны - твоя скромность может тебя в этом убедить - если кто из нас увереннее в своей шпаге, так это я.

- Возможно. А затем?

- Затем, мой дорогой, я думаю, что будет справедливо, если я займусь Отто Дормагеном, и я беру его себе. Следовательно, тебе остаётся Риттер.

- Иными словами, ты не вполне уверен во мне? Спасибо!

- Пожалуйста, не дурачься! Хотя бы в интересах Тугендбунда, если не в твоих личных, я желаю, чтобы все выгоды были на нашей стороне, вот и все. Тебе даже не за что быть мне обязанным. Помни, что Дормаген обладает одним, очень опасным приёмом борьбы.

- Тем более! Я, во всяком случае, отказываюсь от неравномерного дележа опасности.

- Ах! Так ты ещё и спесив? На здоровье! - сказал Самуил. - Но, разумеется, и я завтра также покажу свой гонор. Выйдет, что мы оба будем считать себя обязанными столкнуться именно с более опасным противником, каждый из нас будет стараться опередить другого и произойдёт неловкая поспешность в вызове на ссору Отто. Окажется, что зачинщиками-то будем мы, роли перепутаются, и мы явимся ослушниками Союза…

- В таком случае, бери Франца и оставь мне Отто.

- Право, ты точно ребёнок, - сказал Самуил. - Слушай, давай лучше кинем жребий.

- На это я согласен.

- Слава богу!

Самуил написал имена Франца и Отто на двух клочках бумаги.

- Честное слово, то, что ты заставляешь меня делать, просто дико, - говорил он, скатывая в трубочку билетики и мешая их в фуражке. - Как хочешь, но я всё-таки не могу понять, чтобы человек ставил свою разумную и свободную волю в зависимости от какого-то слепого и глупого случая. Бери свой билетик. Если только ты вынешь Дормагена, то, вероятно, это твой смертный приговор. Ты сам, что называется, прёшь на рожон, как баран под нож мясника, нечего сказать: славный первый шаг!

Юлиус уже начал было развёртывать взятый им билетик, как вдруг остановился.

- Нет, - сказал он, - лучше я прочту его после того, как напишу отцу.

И он вложил билетик в библию.

- И я, пожалуй, сделаю то же самое, но только просто из равнодушия.

И Самуил опустил свой билетик в карман.

Потом оба сели друг против друга за письменный стол и при свете лампы стали писать.

Письмо часто служит характеристикой писавшего его. Прочтём же оба письма.

Вот письмо Юлиуса:

«Бесконечно дорогой и глубокоуважаемый батюшка. Я прекрасно сознаю и искренне чувствую всё то, чем обязан вам. Не только знаменитым именем величайшего современного химика, не только значительным состоянием, приобретённым со славой работами, известными по всей Европе, но ещё, и это главное, той безграничной и неисчерпаемой нежностью, которой Вы скрасили печальное моё существование, никогда не ведавшее материнской ласки. Верьте, что сердце моё преисполнено к Вам чувством признательности за Ваше обо мне попечение и за Вашу снисходительность. Благодаря им, я всегда сознавал себя вдвойне Вашим сыном и люблю Вас вдвойне: как отца и как мать.

У меня появилась потребность высказать Вам все это в ту минуту, когда мой внезапный отъезд из Франкфурта, несмотря на Ваши распоряжения, как бы обвиняет меня перед Вами в равнодушии и неблагодарности. Уезжая в Кассель, Вы запретили мне возвращаться в Гейдельберг. Вы желали послать меня в Иенский университет, где бы около меня не было Самуила, так как Вы боитесь его влияния на меня. Когда Вы вернётесь во Франкфурт, Вы будете сердиться на меня за то, что я воспользовался Вашим отсутствием, чтобы уехать сюда. Но сначала выслушайте меня, мой добрый батюшка, и тогда Вы меня, быть может, простите.

Сказать Вам, что меня снова привело в Гейдельберг? Отнюдь не неблагодарность или желание ускользнуть, но неотступный долг. В чём именно он состоит, я не могу Вам этого открыть. Ответственность занимаемого Вами положения в обществе, и Ваши служебные обязанности не позволяют мне говорить, оттого, быть может, что они же не позволили бы Вам и молчать.