Ушедший мир

– Расскажите это двум последним его гостям, которые отправились на яхту, но так и не вернулись.

– В таком случае возьмите с собой кого-то совершенно неприкасаемого, человека, которого и пальцем тронуть не посмеют.

Джо лишь натянуто улыбнулся на эти слова:

– Еще пару дней назад я был уверен, что такой человек я сам.

– Джил Валентайн тоже так говорил в сороковом году.

– Так кто же убил Джила?

– Понятия не имею. И не знаю никого, кто знает. Я назвала это имя, чтобы вы осознали – нет, чтобы вы вспомнили, – что в нашем деле никто ни от чего не застрахован. – Она вышвырнула окурок в траву и улыбнулась ему сквозь сетку. – Даже вы.

– Значит, вы хотите назвать имя того, кто взялся меня убить.

Кивок.

– В ту же секунду, как только мои десять процентов окажутся на моем банковском счете.

– Убить меня согласятся очень не многие. Что, если я попросту сам, дедуктивным методом, вычислю, кто этот человек?

– А что, если ошибетесь?

За спиной у Терезы, на другой стороне двора и по другую сторону второго ограждения, стоял мальчик, наблюдая за ними с небольшого зеленого холма.

– Тереза…

– Да, Джозеф?

– Вы не могли бы оказать мне любезность и обернуться? Скажите, что вы там видите?

Она удивленно подняла бровь, но потом развернулась и поглядела сквозь сетку на холм.

Сегодня мальчик был в темно-синих коротких штанах на помочах и в белой рубашке с широким воротом. Он не исчез, когда Тереза обернулась, чтобы на него посмотреть. Наоборот, он уселся на траву и подтянул колени к груди.

– Вижу ограду, – сообщила Тереза.

– А за ней?

– Вон там? – Тереза показала рукой.

Джо кивнул:

– Да, впереди, прямо перед вами. Вы ничего не видите на том холмике?

Тереза обернулась к нему, чуть улыбаясь:

– Вижу.

– Что же?

– Неужели у вас такое плохое зрение?

– Так что же там? – повторил он.

– Олененок, – сказала она. – Какая прелесть. Вот он пошел.

Мальчик поднялся на вершину холма и скрылся по другую сторону.

– Олененок?

Тереза кивнула:

– Детеныш оленя. Как Бемби.

– Как Бемби, – повторил Джо.

– Ну да. – Она пожала плечами. – Есть ли у вас с собой ручка, чтобы я записала вам номер счета?

Томас сидел на заднем сиденье «паккарда», стараясь не расчесывать лицо и руки. Для этого приходилось прилагать такие усилия, что его снова стало клонить в сон.

Он смотрел, как отец разговаривает с маленькой стройной женщиной в оранжевой тюремной робе, и далеко не первый раз задавался вопросом, чем же его отец зарабатывает на жизнь. Он знал, что отец бизнесмен, что у него есть сахарная компания и ромовая компания, которую они держат вместе с дядей Эстебаном, хотя Эстебан не родной его дядя, как и дядя Дион. Многое в их жизни, что казалось одним, на самом деле могло оказаться чем-то совершенно другим.

Он наблюдал, как отец развернулся и зашагал вдоль забора в обратную сторону. Женщина шла рядом с ним, только по другую сторону сетчатой ограды. У нее были очень темные волосы, такие волосы всегда наводили Томаса на мысли о матери. Это было единственное, что он сам помнил о ней. Он прижимался лицом к ее шее, и копна ее волос накрывала его словно капюшоном. От нее пахло мылом, она что-то мурлыкала себе под нос. Мелодию он тоже запомнил на всю жизнь. Когда ему было лет пять, он спел ее отцу, и тот был так потрясен, что даже прослезился.

– Папа, ты знаешь эту песню?

– Да, я знаю эту песню.

– Она кубинская?

Отец покачал головой:

– Американская. Твоя мама очень ее любила, хотя это очень грустная песня.

Там было всего несколько строк, и Томас выучил их, когда ему еще не было шести, однако до сегодняшнего дня он как-то не понимал в полной мере их смысла.

Черная девушка, ты мне не лги,Отвечай, где спала в эту ночь.В сосняке, в сосняке,Там, где солнце не всходит,Я продрожала всю ночь.

В следующем куплете пелось о человеке, который то ли был ее мужем, то ли нет и который попал под поезд. Отец сказал Томасу, что песня называется «В сосняке» или «Черная девушка», хотя некоторые называют ее «Где ты спала в эту ночь?».

Песня была жуткая, Томас всегда ощущал это, особенно угрозу, крывшуюся в словах: «Ты мне не лги». Она завораживала Томаса не потому, что доставляла удовольствие, а потому, что вовсе не доставляла никакого удовольствия. Каждый раз, когда он ставил пластинку на «Виктролу», песня надрывала ему сердце. Однако сквозь эту боль он будто ощущал прикосновение матери. Потому что теперь это его мать стала девушкой «в сосняке, в сосняке», это она была там одна и всю ночь напролет дрожала от холода.

Иногда ему казалось, что мать вовсе ни в каком не в сосняке и не дрожит от холода. Она в мире, где нет ни ночи, ни холода. Там, где очень тепло, где солнце прогревает кирпичную мостовую под ее ногами. Она прохаживается по площади в воскресный день, выбирая, что надеть, когда они с отцом воссоединятся с нею.