Усмешка тьмы

И действительно, улица упирается в тупик, обрамленный с двух сторон парой разбитых фонарей. Едва заметное сияние луны где-то там, в снежной пелерине небес, вычерчивает из сумрака контур неосвещенного здания. Мало что напоминает в нем театр – если не считать торчащих из серого фасада на высоте около двенадцати футов выступов, на которые некогда, вероятно, опирался навес. Гримасы резных масок Трагедии и Комедии размыты не то временем, не то отсутствием света. Вывески с расплывшимися именами приклеены к створкам массивных дверей, сами же двери накрест заколочены.

– Да, это он, – говорит отец. – Не хочешь подойти поближе, Саймон?

– Я обязательно подойду, – заявляет мать.

Шины «мини» с трудом запрыгивают на заснеженный бордюр у входа в театр, и моя мать выскакивает из машины. Я спешу следом, на случай если она поскользнется на ледяном панцире тротуара, но ни лед, ни ее хромота не мешают ей добраться до дверей. Там, за разбитыми фонарями, улица напоминает декорацию, и только паровые облачка нашего дыхания посреди царящего вокруг холода делают ее чуть более реальной. Моя мать, прищуриваясь, вглядывается в зазор между досками, прибитыми поперек дверей.

– Принеси-ка фонарик, Боб! – командует она отцу.

Он качает головой и достает требуемое из-под приборной доски. Хлопнув дверью автомобиля, отец протягивает фонарик мне.

– Бегом сюда, Саймон! – кричит мать, притопывая на месте – не то от холода, не то от нетерпения.

Пока я пробираюсь к ней, осознаю, что по этим тротуарам мало кто ходил в последнее время – настолько они колдобистые и заледеневшие. Наверное, к театру есть короткая дорога – улицей ниже, допустим. Я передаю матери фонарик – вкладываю его ей в руку в пухлой рукавице. Лучом она шарит в проеме, вглядывается сквозь диск слепящего света, пляшущего на преграждающих путь досках.

– Есть тут кто-нибудь? – спрашивает она и добавляет – еще восторженнее: – Алло!

– Тише, Сандра, – просит ее отец. – Что люди подумают?

– Какие люди? Покажи мне хоть одного. Тут либо кто-то есть, либо же…

Она не договаривает и начинает молотить в закрытые двери кулаком. Рукавица слегка приглушает звук ее ударов. Луч фонарика рыскает по сторонам.

– Сандра! – протестует отец, но это ее никак не останавливает. Удары становятся громче – кулак она заменяет на обтянутую резиной рукоятку фонарика. Тот – странное дело! – все еще горит, даже не мигает. И вдруг раздается громкий-прегромкий металлический щелк.

Одна из створок дверей со скрипом уходит вовнутрь.

– Бог ты мой, женщина, – ворчит отец, – ну ты только посмотри, что ты натворила!

Когда луч ее фонаря устремляется вперед, я вижу, что доски по обе стороны от входа распилены. Пока створки были сведены вместе, это было незаметно. Моя мать заглядывает в проем и благоговейно изрекает:

– Вот он.

Луч выхватывает из темноты бледный лик.

Он – это всего лишь плакат на поросшей не то белым мхом, не то запылившейся паутиной стене. Плакат этот не просто потрепан временем – изображение искажено до неузнаваемости. Табби Теккерей на нем кажется бледной поганкой с человеческим лицом.

– Давай посмотрим, что там внутри! Ну-ка, открой дверь старушке-маме.

– Ты уверена? Это старое здание. Если на тебя или на папу что-нибудь упадет…

– …это будет не самый плохой конец. Мы с ним и так зажились. Все последние годы нас вообще не было в твоей жизни. Дай нам оправдаться и помочь тебе с книгой.

На пару с ней мы с треском раздвигаем створки в стороны, налегая на них плечами. Мать с нетерпением идет хромающей походкой в фойе – луч света выхватывает из мрака кассу, чье окошечко укутано небывалых размеров паутиной.

– И далеко вы собираетесь зайти? – интересуется отец. Когда мы оборачиваемся к нему, я замечаю, что изнутри двери были перекрыты лишь стальным прутом – преградой крайне ненадежной.

– Как Саймон скажет – так и зайдем, – заявляет мать и отворачивается от него. Пыльные портьеры на стенах колышутся – как будто театр приветствует нас глубоким вздохом. Мы словно погружаемся под воду – пыльные завитки люстр высоко над нашими головами в отсветах фонарика кажутся пучками плавающих у самой поверхности водорослей.

– Мне не по душе такой расклад, если честно, – говорит отец. Иллюзия какого-то тайного, студенистого движения на стенах и по углам – это, конечно же, лишь последствия пляски фонарного луча. Двери за нашими спинами угрожающе поскрипывают, будто вот-вот захлопнутся – но это лишь дующий с улицы ветер.

– Эх, Боб, где же твоя жажда приключений? – сетует мать. – Раньше ты таким не был.

– Повзрослел, наверное. Кто-то же, в конце концов, должен взрослеть.

– Как хорошо, что мы с Саймоном не торопимся, правда? – посмеиваясь, она подходит к двери в зрительный зал – и одним ударом наотмашь распахивает ее.

Устремляясь в царящую за дверью тьму, луч как-то рассеивается и теряется. Виднеется с десяток рядов кресел, разделенных проходом. Мать идет туда без тени страха. Меня же почему-то отталкивает сцена.

Ее не видно. Совсем. За первым рядом будто лежит обрыв. Чернильное море тьмы.