Успех

Почтительный шепот, встречавший теперь Эриха, подогревал его надежды. Вместе с Симоном Штаудахером он ездил верхом по Английскому саду. Бойко выступал на партийном секретариате. Инсарова, приоткрыв рот, поедала его глазами, смиренная и вожделеющая.

Когда до Эриха дошел слух, что запрос в рейхстаге сделает доктор Гейер, он удовлетворенно усмехнулся про себя. Раз эта история задела старика, значит, все правильно. Вечером Эрих остался дома — ему уже начало надоедать восхищение товарищей. Бродил по комнате, увешанной фотографиями фон Дельмайера, Феземана, Кутцнера, собачьими масками. При случае, пожалуй, стоит снять маску и с Инсаровой. А почему он так и не повесил маску той женщины, Иоганны Крайн? Из скромности? Сентиментальная чушь!

Он вытащил маску, стал разглядывать белое лицо. Широкоскулое, со вздернутым носом, поразительно строгое: видно, когда он снимал с нее маску, она была в целомудренном стихе. Но попозже вечером от целомудрия и следа не осталось. Пусть себе смеется дурацким смехом, пусть поднимает брови хоть до макушки, факт остается фактом: он ею обладал.

Что бы она сказала, если бы узнала, что это он убил Амалию Зандхубер? Его рассказ насчет депутата Г. как будто пощекотал ей нервы. Такие вещи всех баб распаляют. А поглядишь на маску — самому не верится, что эта особа так с места в карьер легла с ним в постель.

По безглазой маске нельзя правильно судить о человеке. Разве представишь себе, глядя на это белое лицо, что некая Иоганна Крайн амурничала в Париже с неким г-ном Гесрейтером, да и с ним самим не очень-то ломалась? Должно быть, она сошла с рельс из-за всей этой ерунды с заключенным Крюгером. Пора бы ей открыть гляделки, может, у нее прочистились бы мозги и она поняла бы, что творится на белом свете. Он своего Георга вызволит, а вот вызволит ли она своего Крюгера? Чей сейчас черед смеяться — ее или его? Держись она за него подольше, может, он вызволил бы и Крюгера. За всякое дело надо браться умеючи.

Характерное баварское лицо с обычной примесью славянских черт. Тут никому не придет в голову спрашивать, а не жидовской ли она породы.

А не написать ли письмишко некоему доктору Гейеру, депутату берлинского рейхстага, который собирается сделать запрос насчет происшествия в форстенридском лесу?

Что ж, напишем.

Он уселся за стол, начал писать — не на машинке, от руки. Долго писал. Когда поднимал глаза, видел белую маску. Порою зачеркивал какое-нибудь слово, самодовольно улыбался. Несколько раз переписал все с начала до конца, наслаждаясь каждой фразой. Получилось отличное письмо, до чего же было приятно писать его. Так провел он два часа наедине с собой, в ночи. Перед тем как запечатать письмо, прочел его вслух. Надписывая адрес, облизывая марку, наклеивая ее на конверт, опуская конверт в почтовый ящик, он всякий раз заново наслаждался своим произведением.

На следующий день он упаковал маску, отправил ее Иоганне Крайн. У него было такое чувство, будто белое лицо вобрало каждое слово его письма, запечатлело в себе и теперь повторит их этой Иоганне Крайн. Он улыбался, думая, как Иоганна примет его посылку.

25

К + М + Б

На этот раз Антон фон Мессершмидт вышел из себя. Выпрямился во весь рост, грозно приказал своим подчиненным расследовать убийство в лесу под Мюнхеном. Несколько лет назад это омерзительное тайное судилище как будто подохло, захлебнувшись собственным дерьмом, а теперь грязные псы опять взялись за старое. Испоганили преступлением лес, но это никого не трогает. Посвятили убийству целых семь строк в отделе «местных происшествий». Ничего особенного не произошло — просто пять-шесть преступных юнцов уничтожили человека — какую-то безобидную дуру-потаскушку, которая имеет такое же отношение к государственной измене, как кочерга к сосискам. Мессершмидт яростно рычал: он не допустит, чтобы и это убийство замяли, не бывать тому!

Он поставил этот вопрос на следующем же заседании кабинета. Потребовал, чтобы ему помогли и другие ведомства, чтобы в полном контакте с министерством юстиции работала полиция. И, разумеется, чтобы вмешалось министерство внутренних дел. Он, со своей стороны, решил назначить большую денежную награду за поимку убийц. В те годы обстановка в Баварии была вообще неблагоприятна для подобного выступления, но момент, избранный фон Мессершмидтом, был наименее благоприятный из возможных. Оккупация Рурской области вызвала бурю возмущения даже среди самых мирно настроенных слоев населения. В такое время нарушение национального единства из-за мелочи, вроде убийства какой-то служанки, граничило с преступлением. Все козыри были в руках у «истинных германцев», и вступать правительству с ними в конфликт было бы чистейшим безумием.

Так считали все члены кабинета. В таком духе и выступали — одни обстоятельно и уклончиво, другие лаконично и напрямик; даже мягко стелющий г-н фон Дитрам рискнул произнести несколько резких слов. Короче говоря, они скопом накинулись на Мессершмидта. Молчал только один человек — Флаухер.