Устал рождаться и умирать

— Такие большие, а с голой попой бегают, — буркнул твой сын, то ли с презрением, то ли из зависти.

— Когда приедем, смотри, чтобы разговаривал вежливо, как мёдом тёк, и вёл себя прилично, — наставляла твоя жена. — Чтобы бабушки с дедушками были довольны, чтобы родственники и друзья уважали.

— Тогда придётся мне губы мёдом намазать!

— Вот ведь ребёнок, только бы посердить меня. А мёд в склянках как раз для твоих дедушек и бабушек, ты и поднесёшь, скажешь, мол, сам для них купил.

— А деньги у меня откуда? — надулся твой сын. — Так они мне и поверили.

Пока они препирались, машина уже въехала на главную улицу с двумя рядами домов с красными черепичными крышами. Построенные в начале восьмидесятых, они смахивали на казармы, и на всех белой известью было намалёвано «на снос». В полях к югу от деревни тарахтели экскаваторы, подняв большие жёлтые стрелы, застыли в ожидании два подъёмных крана. Строительство новой деревни началось.

Машина остановилась перед воротами старой усадьбы Симэнь. Сяо Ху посигналил, и из дома высыпала целая толпа. Я почуял их запахи, увидел их лица. Запахи добавили кое-что к старым, тела раздобрели, на лицах прибавилось морщин — на синем лице Лань Ляня, на смуглом Инчунь, на болезненном Хуан Туна, на белом Цюсян и на румяном Хучжу.

Твоя жена не спешила открывать дверцу, ожидая, пока это сделает водитель. Приподняв подол платья, она стала выходить из машины и из-за непривычно высоких каблуков чуть не упала. Видно было, что она изо всех сил старается удержать равновесие, чтобы скрыть увечье левой ноги. Я заметил, что нога у неё стала больше и пахла поролоном. Твоя жена шла на все ради этого, очень значимого для неё возвращения в родные места.

— Доченька моя! — радостно воскликнула У Цюсян. Она метнулась вперёд и, казалось, сейчас обнимет дочь, но, очутившись перед ней, застыла. У этой когда-то стройной женщины щёки одрябли, живот заметно выпятился. С любящим и заискивающим выражением на лице она потянулась согнутыми пальцами к блёсткам на платье твоей жены и делано — а это дня неё было только естественно — охнула: — Ой, моя ли это доченька? По мне, так небесная фея к нам спустилась!

Опираясь на костыль — половина тела ей не повиновалась, — подошла твоя мать Инчунь.

— А Кайфан? — обратилась она к твоей жене, бессильно подняв руку. — Где мой внучок драгоценный?

Водитель открыл дверцу, чтобы достать подарки, и из машины выпрыгнул я.

— А это Четвёрочка? Силы небесные, с телёнка вымахал! — ахнула Инчунь.

Из машины, словно нехотя, вышел твой сын.

— Мой Кайфан… — воскликнула Инчунь. — Дай бабушке посмотреть на тебя. Несколько месяцев не виделись, гляди, как подрос.

— Привет, бабуля, — приветствовал её твой сын. — Привет, дед, — сказал он твоему отцу, который подошёл погладить его по голове.

Выразительную картину составили в сравнении эти два синих лица — грубое старика и нежное ребёнка. Потом твой сын поздоровался с каждым из родственников.

— Зови её просто тётушкой, — поправила его твоя мать, когда он назвал Хучжу «старшей тётушкой».

— Не всё ли равно, — вступилась за него Хучжу. — Так даже больше по-родственному.

— А где же его отец? — повернулся к твоей жене твой отец. — Он-то что не приехал?

— В провинциальном центре он, на совещании.

— Заходите в дом, заходите! — скомандовала твоя мать, ударяя костылём.

— Можешь возвращаться, Сяо Ху, — распорядилась твоя жена. — Заберёшь нас ровно в три пополудни.

Обступив твою жену с сыном, с этими ярко-зелёными коробками в руках, все двинулись во двор усадьбы. Думаешь, меня оставили одного? Ничего подобного, пока люди радовались встрече с родственниками, из двора усадьбы выскользнул белый с чёрными подпалинами пёс. Мой нос учуял родной запах единоутробного брата, и в голове отчётливо предстали события прошлого.

— Старший брат! — взволнованно крикнул я.

— Четвёрочка, братишка! — С лаем рванулся ко мне он.

Наш лай всполошил Инчунь. Она обернулась и посмотрела на нас:

— Старшенький, Четвёрочка, и сколько же лет вы, братки, не виделись? А ну прикинем… — И стала загибать пальцы: — Один, два, три… О-хо-хо, восемь лет, а собачьи восемь лет — что у человека полжизни…

— Совершенно верно, — встрял Хуан Тун, не имевший до сих пор возможности что-то сказать. — Если собака доживает до двадцати, у людей это, считай, сто лет.

Мы коснулись носами, лизнули друг друга, потёрлись шеями, толкнули друг друга плечом — всё, чтобы показать, как мы рады встрече после долгой разлуки.

— Четвёрочка, я уж думал, больше тебя и не увижу, — со слезами на глазах сказал старший брат. — Ты не представляешь, сколько мы с твоим вторым братом вспоминали о вас — о тебе и о твоей третьей сестре.

— Со вторым братом? — взволнованно переспросил я, раздувая ноздри и пытаясь собрать какую-то информацию о нём.