Устал рождаться и умирать

— Ладно, — сказал я, — пока связываться с тобой не буду, разберусь попозже, дрянь распутная, в брата моего втюрилась… Да что я говорю, какой он мне брат, давно уже никакой не брат. Семя худое, Симэнь Нао оставленное.

— Тогда и сестра твоя семя худое.

От таких слов я аж подавился, будто горячий клейкий пирожок проглотил:

— Она совсем не такая, как он. Порядочная, ласковая, добросердечная, и кровь у неё красная. А ещё она человечная, моя сестра.

— Скоро человечности этой ни на понюшку не останется,[121] — процедила сквозь зубы Хучжу. — Несёт как от псины от этого отродья, ещё одной сучкой от Симэнь Нао нагулянной. Как ненастье, так сразу вонь эта псиная.

«Ну сейчас ты у меня получишь!» — мелькнуло в голове, пока я разворачивал копьё.

Во время революции народ производил расстрелы сам, в народной коммуне Цзяшань право убивать спустили на уровень деревень, в деревне Маваньцунь за сутки убили тридцать три человека. Самому старшему было восемьдесят восемь лет, самому младшему — тринадцать. Кого забили палками и дубинками, кого разрубили надвое резаками для соломы.

Я наставил копьё ей в грудь. Она выпятила её:

— Валяй, посмотрим, хватит ли у тебя духу заколоть меня! Пожила своё, хватит. — И из её прекрасных глаз покатились слёзы.

Просто уму непостижимо, какая непредсказуемая эта Хучжу. Мы с малых лет росли вместе, играли в песке в голопопом детстве. У неё вдруг возник жгучий интерес к моей писюльке. Дома она с плачем стала требовать у матери, У Цюсян, такую же. Мол, почему у Цзефана есть, а у меня нет. Та под абрикосом отчитала меня: «Ты, Цзефан, негодник маленький, только посмей ещё раз обидеть Хучжу — отстригу твоего петушка ножницами!» Прошлое, вот оно перед глазами, будто всё было вчера, но Хучжу в один миг переменилась и стала ещё более непостижимая. Как в поговорке сехоуюй про черепаху на речной излучине — так глубоко, что дна не достать.

Я повернулся и побежал прочь. Женских слёз просто не выношу. Стоит женщине заплакать, у самого начинает свербить в носу. И голова кружиться начинает. Всю жизнь женские слёзы — моё слабое место.

— Цзиньлун плеснул отцу в глаза красной краской! — крикнул я, обернувшись. — Вот я и ищу сестру, чтобы спасти ему зрение…

— Так ему и надо, — с ненавистью прозвучало в ответ издалека. — Вся семейка у вас такая, грызётесь как собаки…

С этой Хучжу я, можно сказать, порвал. Но в отношении к ней смешивались и ненависть, и страх, и нежность. Ясно, я ей не нравлюсь, но она всё же сказала, где сестра.

Школа стояла на западном краю деревни около окружавшего её вала. Большой двор обнесён стеной, сооружённой из кирпичей с могил, поэтому поблизости обитало немало духов мёртвых, которые выходили гулять по ночам. За стеной темнел сосновый лесок, где водились совы, и их пронзительные крики заставляли холодеть от страха. То, что этот лесок уцелел и его не порубили на дрова во время «большого скачка», было настоящим чудом. И всё из-за того, что когда стали рубить старый кипарис, из-под топора потекла кровь. Виданное ли дело — кровь из дерева? Как волосы Хучжу, которые кровоточили, стоило начать обрезать их. Похоже, уцелеть может лишь то, в чём есть что-то необычное.

Сестру я действительно нашёл в канцелярии школы. Ничего она с Ма Лянцаем не путалась, а перевязывала ему рану. Ему пробили голову, и сестра обматывала её бинтом, оставив лишь один глаз, чтобы он мог видеть, куда идёт, ноздри, чтобы мог дышать, и рот, чтобы говорить, есть и пить. Он напомнил мне солдат гоминьдановских войск,[122]

разбитых бойцами-коммунистами, я видел их в кино. Сестра походила на санитарку: бесстрастное лицо, словно высеченное из холодного, сверкающего мрамора. Всё стёкла в окнах разбиты, а осколки начисто разобраны ребятишками, которые отнесли их домой, матерям, картошку чистить. Осколки покрупнее вставляли у себя дома в деревянные рамы вместе с бумагой, чтобы было видно, кто пришёл, и чтобы проникал солнечный свет. Стояла глубокая осень, из сосновой рощицы тянул вечерний ветерок; он нёс запах хвои и смолы и сдувал со стола на пол бумаги. Сестра достала из своей коричневато-красной сумки небольшой флакончик, высыпала несколько таблеток и, подняв лист бумаги с пола, сделала кулёк:

— Принимать по две таблетки три раза в день после еды.

Он грустно усмехнулся:

— Брось ты, какие тут «до еды», «после еды». Я и есть-то больше не буду, голодовку устрою в знак протеста против бесчинств этих фашистов. Я — бедный крестьянин в трёх поколениях, «корни красные, ростки правильные», за что они меня?

— Не переживайте, учитель Ма, — сочувственно глянув на него, тихо проговорила сестра, — волноваться при вашей ране вредно…

Он вдруг схватил сестру за руки и бессвязно залепетал: