Устами Буниных. Том 2. 1920-1953

Аплодисменты прерывают наш разговор. Я делаю поклон и поднимаюсь снова на эстраду, где все продолжают стоять. Бросаются в глаза огромные вазы, высоко стоящие с огромными букетами белых цветов где-то очень высоко. Затем начинаются поздравления. Король уходит, и мы все в том же порядке уходим с эстрады в артистическую, где уже нас ждут друзья, знакомые, журналисты. Я не успеваю даже взглянуть на то, что у меня в руках. Кто-то выхватывает у меня папку и медаль и говорит, что это нужно где-то выставить. Затем мы уезжаем, еду я с этой милой старушкой-матерью. Она большая поклонница русской литературы, читала в подлиннике наших лучших писателей. Нас везут в Гранд отель, откуда мы перейдем на банкет, даваемый Нобелевским Комитетом, на котором будет присутствовать кронпринц, многие принцы и принцессы, и перед которым нас и наших близких будут представлять королевской семье, и на котором каждый лауреат должен будет произнести речь ⁹.

Мой диплом отличался от других. Во-первых тем, что папка была не синяя, а светло-коричневая, а во-вторых, что в ней в красках написана [написаны. — М. Г.] в русском билибинском стиле две картины, — особое внимание со стороны Нобелевского Комитета. Никогда, никому этого еще не делалось.

[Продолжение записей Веры Николаевны:]

24 декабря. Сочельник — их. Дрезден.

[…] Очень живу Павликом. […] Очень тяжело. […] В Дрездене я ничего не видала. […] У Степунов бываем, они очень милы и заботливы. Ян с Ф. А. перешли на «ты». У них живет его сестра Марга. Странная большая девица — певица. Хорошо хохочет. […]

25 декабря.

[…] Была в церкви, но католической, а Галя — в двух протестантских. В них горят огнями елки. […]

31 дек.

Мы в Берлине. Все случилось неожиданно, как это у нас всегда бывало в далекие годы наших странствий. […]

Остановились в Континенталь-отель. […] Вечер вчера прошел хорошо. Но все же это не Стокгольм. Там был энтузиазм, а тут чувствуется вялость. Гессен, оказывается, не оратор, в нем нет ничего чарующего. Степун говорил хорошо. […] Главная тема его речи — «подлинность». Сирин гораздо лучше понимает стихи Яна и звук их передачи правильный. Выбор хорош и смел. […] И все же Ян стихи свои читает лучше всех. Он умеет заворожить слушателей. […]

Кончается самый для меня незабываемый год. Тяжело было и после кончины мамы, но все же была одна потеря, а этот, кроме двух смертей, принес еще ужасную болезнь Павлика, кончившуюся самоубийством. И это известие пришло среди поздравительных телеграмм и писем. Не знаю, как отнестись к Нобелевской премии. С ней тоже что-то утерялось дорогое для меня в Яне. […]

Часть четвертая

На исходе

1934

[Дневника Ив. А. Бунина за 1934 год в архиве нет, возможно, что он записей и не делал. Сохранился только лист с фактическими данными личного характера и следующая переписанная на машинке заметка:]

Летом в Грассе со мной случился у калитки «Бельведера» совершенно неожиданный внезапный обморок (первый раз в жизни): ездил с К. Зайцевым к художнику Стеллецкому, очень устал за день, ничего не ел с утра до вечера и вот, возвратясь в Грасс из Канн в автокаре и поднявшись на гору к этой калитке, вдруг исчез,совершенно не заметив этого, — исчез весьв мгновение ока — меня вдруг не стало — настолько вдруг и молниеносно, что я даже не поймал этой секунды. Потом так же вдруг увидел и понял, что лежу в кабинете на диване, грудь облита водой, которую мне бесчувственному давали пить… Внезапная смерть, вероятно, то же самое.

[Записей Веры Николаевны за этот год немного:]

13 февр./31 янв. Вторник.

Значит, я устала, что только сегодня открыла эту тетрадь. […] Только что ушел от нас иеромонах Иоанн [Шаховской. — М. Г.]. Я не видела его 8 лет. Изменился, просветлел, только голос прежний, такой же чистоты, наивности и прелести. […] Из Берлина уезжать не хочет. Увлечен Марфа-Мариинской общиной, 2 квартиры — в одной 2 монахини — Марфа и Мария, в другой столовая для детей. Кормят обедами. Мать Марфа имеет дар влиять на души. […]

Ян сравнительно в добром настроении. С желудком у него лучше. Он стал осторожнее в еде.

Леня [Зуров. — М. Г.] поправился. Много работает. Галя [Кузнецова. — М. Г.] тоже поздоровела после Парижа. […]

8 марта.

[…] Я еще нездорова. Сердце лучше. По мнению Маана, дело не в сердце, а в нарушении правильного действия секреций. Этим объясняется и моя ненормальная утомляемость. Я ничего не могу делать. […]

На очереди вопрос о покупке Бельведера. Рукье хочет 87.000. Ян ездит и смотрит. Везде дороже. […]

21 апреля.

Полтора месяца ни слова. […] Многое я за этот год поняла. Главное, что никому я собственно не нужна, как я, моя душа. […]

Из домашней жизни радует только Леня. Он работает, пишет, иногда мне диктует. Перестал ссориться с Галей. Стал спокойнее и сдержаннее. Но, конечно, его положение трудное. Заработок пустяковый. […] Галя тоже стала писать, но еще нервна. […] У нее переписка с Маргой [Степун. — М. Г.], которую мы ждем в конце мая. […] Ян все мучается и насчет покупки Бельведера. […]

23/10 апреля.