Утопленница

Мы сидим вдвоём при свете луны, все лампы в квартире выключены. Перед нами стоит проигрыватель с динамиками, и я ставлю для Евы одну из пластинок Розмари-Энн. Она сказала мне, что её всегда очаровывала музыка, которая не принадлежала ей, человеческая музыка, разносившаяся над гладью моря, музыка верхнего мира, хотя она очень мало её слышала. И вот я проигрываю для неё «Dreamboat Annie»[128], поскольку помню, что эта пластинка больше всего понравилась Абалин. Ева слушает и изредка что-то говорит. Музыка играет очень громко (так ей захотелось), но я без труда слышу её слова, отчётливо перекрывающие гитары, барабаны, фортепиано, синтезаторы и вокал.

Я только что ещё раз спросила её, что она имела в виду в тот день в музее, когда сказала, что «Утопленница» – это её картина. Успевает доиграть одна песня, начинается другая, и наконец она произносит:

– Ты видела эту картину и теперь одержима ею. Но разве ты никогда не пыталась сделать её своей? Ни разу не оказывалась внутри её?

Я призналась, что нет.

Она поцеловала меня, и музыка стихла. Спустя несколько мгновений я вновь обнаружила себя на берегу реки. На этот раз была не зима, а позднее лето, и деревья вокруг возвышались в буйстве зелени. Мои глаза почти ничего не различали, кроме бесчисленных оттенков зелёного цвета. Но я сразу заметила, что чаща вокруг меня такая густая, что просматривается максимум на несколько футов, куда ни кинь взгляд. Неба видно не было, только очень далеко, над рекой. Я вошла в прохладную, приветливую воду и, оглянувшись через плечо, увидела, что пространство между деревьями кажется совершенно непроходимым. Над моей головой нет ни малейшего намёка на небесный свод. Дело не в том, что я его не вижу, – его просто нет. И тогда меня осеняет, что я не вернулась на берега той реки. Ева одарила меня волшебством, и теперь я оказалась внутри картины. Даже нет – я сама стала картиной.

Я осматриваюсь внимательнее, и во всём, на что падает мой взгляд, – река, лес, древесная кора, подлесок, даже моя собственная кожа, – безошибочно угадывается фактура натянутого, вставленного в раму полотна. И тут я ощущаю, как кто-то начинает нежно, но тщательно наносить кистью из верблюжьей шерсти масляную краску на мой живот, спускаясь всё ниже и ниже.

– Теперь понимаешь? – спрашивает Ева. Я снова оказываюсь наедине с ней в лунном свете. Пластинка закончилась, и звукосниматель фонографа автоматически поднялся, вернувшись обратно. – Всё так просто. Теперь это и твоя картина. Это просто ещё один из способов петь.

Прошло некоторое время, прежде чем я осознала, где нахожусь, и смогла говорить. Я взволнованно выдохнула:

– Ты так много мне дала. Мне хотелось бы дать тебе что-нибудь взамен.

Она улыбнулась и поцеловала меня в щёку.

– Всему своё время, любимая, – вздохнула она. – Потерпи. Совсем скоро всё случится.

Как я уже говорила, Ева пропела для меня бесчисленное множество разных песен и историй. Хотя теперь мне понятно, что всё это были вариации на одну и ту же тему. В лучшем случае они отличались друг от друга некоторыми деталями, которые кажутся мне теперь гораздо менее важными и значительными, чем тогда.

– Ты призрак, – сказала Ева, обращаясь к самой себе.

Она пела мне днями и ночами без перерыва, сделав из меня сосуд для своих призрачных воспоминаний. Она спрятала меня в моей собственной квартире, чтобы мои глаза и уши, осязание и вкус ни на что не отвлекались. Я вдыхала в себя призрака, бесплотную эктоплазму, женщину, считавшую себя призраком и в то же самое время сиреной, которая не была волчицей и никогда ею не являлась. Как-то раз мы заговорили об Альбере Перро, и она успела сказать: «Моя мать…», прежде чем замолчать.

Ранее я написала, что выберу сначала одну историю, а затем другую. Но выбор слишком велик, а различий между ними очень мало. Но я должна. Вот девушка стоит на берегу реки, а затем отворачивается и уходит, отказываясь входить в реку вслед за другими, навсегда упустив этот шанс. Отказавшись присоединяться, она обрекла себя на вечное одиночество. Я могу это понять. Кэролайн ушла из жизни в милосердном газовом угаре, Розмари-Энн тоже свела счёты с жизнью, а я осталась одна, уйдя в изгнание (по собственному выбору или из страха). У меня есть возможность к ним присоединиться, но всё же я не могу. Не могу последовать их примеру. И Ева тоже не может, но море навсегда завладело её сердцем и душой. Это сказка о «Русалочке», а не «Красная Шапочка». Не Жеводан. «Утопленница», а не Элизабет Шорт. Впрочем, я забегаю вперёд. Остановись. Вернись по своим следам обратно, Имп.

Ева меня не любила. Сомневаюсь, что она вообще когда-нибудь хоть кого-то любила. Потому что она любила океан. Застряв меж берегами тёмной реки где-то в дебрях Массачусетса, она всего лишь пыталась отыскать дорогу домой, путь, струящийся по течению любимых объятий. В «Улыбке оборотня» я написала о выдуманной Еве: «…потому что хорошо знала, что она никогда и никого не любила так, как меня».