Утопленница

– Я пообещала ему, когда он мне доверился, что никогда и никому об этом не расскажу, – произносит она, делая паузу, чтобы зажечь сигарету, а затем прячет пачку с зажигалкой обратно в карман юбки. Затянувшись, она выдыхает серое облако дыма, которое уплывает от меня куда-то в сторону. – Ни единой живой душе. Это был своего рода договор между ним и мной, понимаете. Но в последнее время он изрядно меня тяготит. Иногда я просыпаюсь ночью с таким ощущением, будто мне на шею камень повесили. Не думаю, что хочу унести это с собой в могилу. Он рассказал мне всё в тот день, когда мы начали работу над второй картиной.

– Это было в мае 1939 года, да?

Она снова смеётся и качает головой.

– Чёрт меня подери, если я знаю. Может быть, у вас это записано где-то в блокноте, но я не помню точную дату. Уже нет. Но… я уверена, что это было в том же году, когда здесь, в Нью-Йорке, открылась Всемирная выставка, и в том, что произошло это после исчезновения Амелии Эрхарт[58]. Он знал её, Амелию Эрхарт. Он вообще был знаком с кучей интересных людей. Но что-то я заболталась, да?

– Я не тороплюсь, – возражаю я. – Не беспокойтесь. – Но она вновь хмурится, молча уставившись на тлеющий кончик своей сигареты.

– Мне нравится думать, сэр, что я практичная женщина, – произносит она наконец, вновь вперившись в меня взглядом и упрямо приподняв подбородок на дюйм или около того. – Я всегда хотела считать себя практичной женщиной. Но теперь я очень стара. Очень, очень стара, да. И, как практичная женщина, я должна признать тот факт, что в таком возрасте долго не живут. Я знаю, что скоро умру, а правда о происхождении русалок – это не то, что мне хотелось бы забрать с собой в могилу. Поэтому я нарушу клятву и расскажу вам о ней. Если вы, конечно, согласитесь меня выслушать.

– Конечно, – заверяю я её, изо всех сил стараясь не показывать своё волнение, но все равно ощущая себя стервятником. – Если хотите, я могу выключить диктофон.

– Нет, нет… Я хочу, чтобы вы рассказали об этом в своей статье. Я хочу, чтобы это напечатали в том журнале, для которого вы пишете, поскольку мне кажется, что люди должны знать правду. Если спустя столько времени они всё ещё увлечены этими русалками, их неосведомлённость кажется мне несколько неуместной. Мало того, я считаю это почти неприличным.

Я решаю не напоминать ей, что работаю на фрилансе и пишу эту статью не по заказу, поэтому нет никакой гарантии, что её кто-нибудь купит и когда-нибудь напечатает. Это тоже кажется мне неприличным, но я держу рот на замке, внимательно слушая, пока она продолжает говорить. Я всегда могу попенять своей нечистой совести позже.

– Это случилось однажды летом, до того, как я его встретила, когда мы ещё не начали работать вместе, – начинает она, а затем делает паузу, чтобы ещё раз затянуться сигаретой. Её взгляд возвращается к висящей позади меня картине. – Предполагаю, что это было лето 1937 года. Депрессия ещё не закончилась, но его семья на Лонг-Айленде пережила её лучше, чем большинство других бедолаг. У него водились деньги. Иногда он брал заказы для журналов, если платили прилично. Он рисовал кое-что для «Нью-Йоркера», для «Харперс Базар» и для «Колльера», но я полагаю, вы об этом в курсе, раз так внимательно изучили его биографию.

На конце её сигареты скапливается опасно много пепла, хотя она, кажется, этого не замечает. Я оглядываюсь и замечаю пустую пепельницу из тяжёлого свинцового стекла, стоящую на краю соседнего кофейного столика. Непохоже, чтобы её опустошали уже несколько дней, а может, даже и недель – ещё один аргумент против реальности существования кубинской горничной. Моё кресло сердито поскрипывает и шатается, когда я наклоняюсь вперёд, чтобы взять её оттуда. Я предлагаю пепельницу ей, и она на мгновение отводит взгляд от картины, ровно настолько, чтобы принять её от меня со словами благодарности.

– В любом случае, – продолжает она, – он мог рисовать что ему хочется. Это была свобода творчества, которую он никогда не принимал как должное. Тем летом он остановился в Атлантик-Сити, так как, по его словам, ему нравилось наблюдать за людьми на променаде. Иногда он мог часами сидеть, рисуя их углём и пастелью. Он показал мне довольно много набросков этих променадов, и мне кажется, что впоследствии он собирался рисовать по ним картины, но, насколько мне известно, до этого дело так и не дошло.