Утверждение правды

– Я говорил это уже не раз, – передернул плечами Курт. – Боюсь, для меня не будет никакой торжественности в этом моменте; простите, отец. Быть может, по важности это и сравнимо с обретением Печати и Знака, но… Я сказал это в двадцать один год, скажу и в тридцать один: оставлять службы я не намерен. Над этим вопросом я никогда и не размышлял, никогда не рассматривал возможности ни уйти в архив, как вы мне настойчиво предлагали, помнится, не один десяток раз, ни оставить службу вовсе. Для меня будущий год не станет годом судьбоносного решения – я все давно решил, что бы за этот оставшийся год ни произошло. Разве что, – криво усмехнулся он, – какой-нибудь особенно шустрый малефик отхватит мне обе руки и ноги, что сделает оперативную службу штукой сложной. Правда, и в архиве я в таком виде буду бесполезен.

– Я должен был спросить об этом, – вздохнул наставник, – хотя и знал ваш ответ загодя. Ради очистки совести. В моем нынешнем положении, дети мои, чистая совесть вещь немаловажная… Я должен был слышать ваше решение не для того, чтобы спокойно уйти, зная, что в Конгрегации остаются два вот таких вот чудесных человека и хороших служителя, хотя и это тоже существенно. Я хотел, чтобы и я, и вы сами знали, с кем я сегодня буду говорить, потому что разговор у нас пойдет о вещах серьезных.

– И тайных, – закончил Бруно, и отец Бенедикт дрогнул губами в улыбке:

– А это уж как водится. Что ж еще можно услышать у постели умирающего члена Совета?.. К слову, Курт, был ты удивлен, когда узнал об этом?

– Нет, – отозвался он, не задумавшись, – это было логично.

– Еще одна твоя неплохая черта: ты не умеешь удивляться.

– Некоторые полагают, что это качество говорит о моей узколобости.

– Я сказал не так, – тихо возразил Бруно.

– Именно так. Ты сказал «ограниченность души и узость мышления».

– Это не одно и то же.

– Вы можете завершить все свои споры, – перебил их наставник, – когда я отойду к Господу. Надеюсь… Если же всерьез взглянуть на твои слова, Бруно, то ты в какой-то мере прав.

– Et tu, Brute[20], – пробормотал Курт недовольно; отец Бенедикт с усилием кивнул:

– И ты прав тоже. Прав, когда ждешь от мира всего – всего, чего угодно, о чем только можно помыслить. Ты не удивишься, если внезапно солнце повернет вспять и вздумает сесть на востоке, ты станешь думать, отчего так случилось, можно ли сделать что-то в связи с этим и надо ли делать вообще. Хотя, думаю, некоторое удивление вызовет у тебя человек, который, проходя мимо упавшего, остановится и подаст ему руку. Муж, проживший с супругой до конца жизни и ни разу не взглянувший на сторону.

– А вы такое видели? В смысле – не в Житиях?

– Видел, мой мальчик, всякое; вот тебе, к примеру, такой факт из обычной человеческой жизни: сорок с лишним лет назад приняв монашеский постриг, я ни разу не нарушил обета и не был близок с женщиной.

– Да бросьте, – довольно неучтиво усомнился Курт, и тот улыбнулся:

– Как я и говорил… Но ты прав. Всё, мной упомянутое, – исключения, правило – увы, все то, что есть вокруг и что ты привык видеть. И ты, Бруно, прав: душа его ограничена, а мысли все больше текут в узком русле. Широта души – для инквизитора даже не редкость, а недопустимая роскошь; стоит только лишиться этой ограды, что держит душу в загоне, и итог может быть печальным. Стоит лишь утратить узкую колею, по которой движется разум, привыкший всегда и во всем искать двусмысленность, подвох, ожидать любой неожиданности, – и приходит слабость, каковая фатальна.

– Почему я в окружающем мире вижу и честных людей, и благочестивых супругов, и нелицемерных монахов?

– И он видит. То, что он движется по своей колее, не означает, что ему не известно о том, что творится за ее пределами, попросту это не имеет для него значимости. Все, что за оградой, – не имеет касательства к его стремлениям, но вполне ему видимо и ведомо.

– Я стою за этими пределами, – возразил помощник убежденно. – И как-то жив до сих пор.

– Потому что рядом я, – хмуро отозвался Курт, и наставник вздохнул:

– И сейчас вы – каждый из вас – правы по-своему. Поэтому, Бруно, он – лучший следователь Конгрегации, каким тебе никогда не стать. К счастью для многих. Зато ему не суждено суметь того, что сможешь ты.

– Вы как-то слишком многозначительно это произнесли, – с настороженностью заметил помощник. – Полагаю, вы не имели в виду, что ему не быть святым.

– О, в святые за многие века было записано столько всевозможного сброда, что и это не невозможная вещь, однако – да, ты прав, я не о том. Я говорю о месте ректора академии, разумеется.

– Verginita puttana Maria… – начал Курт и, перехватив взгляд духовника, осекся. – Простите, отец. Просто сейчас – я удивился.

– Ой ли, – слабо отмахнулся наставник. – Ведь и это логично.

– Логично, – согласился он, – однако больно скоро. Предложите вы ему эту должность лет через десять – и я сказал бы, что вы с этим затянули, но теперь, сегодня, сейчас…