Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы. Из литературного быта конца 20-х–30-х годов

На меня со стенки смотрят глаза Маяковского.

Живые глаза.

А в клубе под черным щитом лежал другой и незнакомый.

Он лежал против эстрады.

С этой эстрады он читал свое последнее «Во весь голос».

Я долго не могла понять, что он в самом деле мертвый.

Я отчаянно ревела 14‑го вечером в комнате Маяковского в Гендриковом переулке.

Ведь это совершенно немыслимо – видеть мертвого Маяковского.

Но только в день похорон я поняла, что он в самом деле умер.

Я стояла в почетном карауле в ногах у гроба и смотрела ему в лицо.

Лицо было чужое и странное. Руки, розы – все это относилось не к нему.

Это уже было мертвое.

Но на меня по-живому взглянули стальные подковки на носках ботинок.

Они были потершиеся и старые.

Я думала – подковки никогда больше не прикоснутся к земле.

Никогда.

И в этом я увидела смерть.

Я ее почувствовала через эти подковки.

Неприятно, что после смерти так много ненужного говорят о Маяковском[139].

Прощание с поколением

Что-то происходит со временем. Художники отчетливо это понимают. Время словно завертелось на месте, засасывая туда все больше людей. Еще в 1925 году А. Белый в письме Иванову-Разумнику писал: «…со временем что-то неладное: летели, ускоряясь, времена: и вдруг – стоп: будто стало: будто нет движения. ‹…› Линейно – время оборвалось; началась какая-то другая временная циркуляция…»[140]

Поколение, сформировавшееся до революции (С. Парнок, М. Волошин, А. Белый, М. Булгаков), видимо, надеялось на вменяемость власти, на ее очеловечивание, но этого не произошло, и в новом мире жестокого абсурда прижились немногие.

В начале 30‑х годов не стало С. Парнок, М. Волошина, А. Белого. О смерти последнего поэт Бенедикт Лившиц написал поэту М. Зенкевичу пронзительные слова:

И тем не менее – ни одна из смертей последнего времени не впечатляла меня так сильно, как эта смерть. Оборвалась эпоха, с которой мы были – хотим ли мы это признать или нет, безразлично – тесно связаны. Обнажилась пропасть, куда ступить настает уже наш черед. Пробовали Вы подсчитать, сколько людей из нашего с вами литературного и близкого к литературе окружения умерло за последнее десятилетие? Я произвел впервые этот подсчет. 20 человек, из них 9 – старшего поколения, 1 (Есенин) моложе нас, остальные – наши сверстники. Удручающая арифметика! Никчемная цифирь, скажете вы? Дело не в возрасте, а в гормонах, в воле к жизни, в физиологическом отборе? Быть может, быть может, а все-таки пропасть обнажена и огромный кусок, целый пласт нашего прошлого рухнул в эту бездну.

Дело не в самом факте смерти, если бы вы знали меня ближе, мне не пришлось бы оговариваться, как сейчас, и объяснять вам, что отнюдь не самая смерть навела меня на эти réflexions funébres[141], а в чудовищном одиночестве поколения, к которому мы с вами принадлежим и которое гораздо крепче связано с предшествующим поколением, нежели со своей сменой…[142]

Часть II

Тридцатые годы

Начало. Приметы времени