Ужас Данвича

А затем до меня донесся другой голос. И теперь еще меня пробирает нервная дрожь, хотя Экли успел предупредить меня о нем. Все, кому я рассказывал о записи, считали ее или грубой подделкой, или бредом сумасшедшего. Но

если бы я принес им эту чертову пластинку или дал прочесть груду писем Экли (особенно второе с его энциклопедическими сведениями), они бы стали думать иначе. Покорность обошлась мне слишком дорого – я никому не дал послушать пластинку, а потом она и письма бесследно исчезли. Как бы я ни был подготовлен, голос произвел на меня непередаваемо жуткое впечатление. Он торопливо повторял вслед за человеком слова ритуального заклинания, но мне представлялось, что он исходит из адских глубин и гулкое эхо разносит его по бескрайним просторам. Прошло больше двух лет с тех пор, как я в последний раз ставил пластинку, но этот жужжащий глухой звук по-прежнему стоит у меня в ушах.

«Йа! Шуб-Ниггурат! Черный Козел лесов с легионом младых!»

Странно, но я не в силах проанализировать или графически изобразить интонации чудовища. Такие звуки могло бы издавать какое-то отвратительное гигантское насекомое, если бы его научили произносить наши слова. Я абсолютно убежден в том, что его вокальные органы ничем не походили на человеческие и даже на органы прочих млекопитающих. У него был особенный тембр, диапазон и обертоны, выделявшие его из рода всех живых существ и обитателей нашей планеты. Первые сказанные им слова настолько изумили меня, что я больше прислушивался к гулкому жужжанию, чем вникал в его смысл. Оно становилось все громче, и я не мог отделаться от ощущения какого-то небывалого кощунства. Наконец запись оборвалась, когда в разговор вновь вступил звучный и мелодичный человеческий голос с бостонским акцентом. Я сидел, бессмысленно глядя на успевший автоматически выключиться патефон.

Вряд ли стоит упоминать о том, что я не раз ставил эту пластинку, пытался проанализировать запись и делился своими впечатлениями в письмах к Экли. Бессмысленно повторять наши описания и выводы и вновь растравлять себе душу. Впрочем, могу намекнуть, что наши оценки совпали. Мы решили, что приблизились к истокам некоего отвратительного древнего обряда одной из самых таинственных религий в истории нашей Земли. Нам также стало ясно, что между прячущимися пришельцами и всем человечеством на протяжении долгих веков существовала сложная система связей. Мы не догадывались, широки ли эти связи и можно ли сравнивать их современное состояние с тем, что было прежде, однако у нас появилась определенная основа для бесчисленных, порой весьма зловещих истолкований. Очевидно, подобная связь между человечеством и безымянной бесконечностью никогда не прерывалась, и одно это откровенно пугало. Богохульство проникло на Землю с темной планеты Юггот, находившейся на краю Солнечной системы, но сама она была лишь временным пристанищем страшного межзвездного племени. А родилось оно, судя по всему, где-то за границей временного-пространственного континуума, открытого Эйнштейном, или за пределами известного нам космоса.

Мы продолжали спорить и по поводу черного камня, обдумывая, как его лучше доставить в Аркхем. Экли не советовал мне приезжать к нему и постоянно напоминал о кошмарных ночных событиях. По той или иной причине он боялся доверить свой груз обычным видам транспорта. Наконец он решил провезти камень кружным путем до Беллоус-Фоллс, а после отправить его на пароходе до Бостона через Кин, Уинчендон и Фитсбург, хотя в этом случае ему неизбежно пришлось бы проехать по заброшенным, поросшим лесом дорогам, куда более опасным, чем шоссе, ведущее к Брэттлборо. Он сказал, что, посылая мне запись, заметил на вокзале в Брэттлборо какого-то насторожившего его человека. Этот человек был явно взволнован и не пожелал разговаривать со служащими на станции. Он сел в тот же поезд, которым Экли отправил мне пластинку. Экли признался, что был не уверен, получу ли я ее, и успокоился, лишь когда я сообщил о ее благополучном прибытии.

Как раз в это время – в десятых числах июля – по дороге пропало мое очередное письмо, о чем я узнал из тревожного послания Экли. А затем он попросил меня больше не писать ему в Тауншенд, а отправлять все письма на главный почтамт в Брэттлборо до востребования. Он пояснил, что теперь будет чаще ездить туда или на своей машине, или новым скоростным пассажирским рейсом, недавно заменившим прежний, медленный. Я понял, что его тревога нарастает с каждым днем. Он подробно описывал громкий лай собак безлунными ночами, сообщал мне о новых следах от когтей, обнаруженных утром на дороге и в топкой грязи за фермой. Как-то он рассказал мне о целой веренице следов, совпадавших по направлению со вмятинами от собачьих лап, и в подтверждение прислал фотографии. Именно в ту ночь собаки отчаянно лаяли и выли.