Ужас Данвича

И мы обернулись – по-видимому, одновременно, однако не сомневаюсь, что первое движение сделал кто-то один, а другой бессознательно его сымитировал. Включив оба фонаря на полную мощность, мы направили лучи на мимолетный просвет в тумане. Намерение у нас было примитивное – побольше рассмотреть; а может, столь же примитивное, но столь же неосознанное – на миг ослепить неведомую тварь, а уж потом притушить фонари, добежать до центра лабиринта, где разгуливали пингвины, и там запутать свой след. Лучше бы нам этого не делать! Любопытство обошлось нам немногим дешевле, чем Орфею или жене Лота. И вновь нас пронзило ужасом свистящее: «Текели-ли! Текели-ли!»

Мне не под силу выложить напрямик, что мы увидели, но я должен быть откровенен, хотя тогда мы и помыслить не могли о том, чтобы поделиться впечатлениями даже друг с другом. Какие бы слова я ни подобрал, они не смогут передать читателю, какое страшное нам открылось зрелище. Ужас сковал наше сознание, и я удивляюсь, как нам хватило здравого смысла, чтобы исполнить задуманное, то есть притушить фонари и помчаться по нужному туннелю к мертвому городу. Нам помог инстинкт, и от него, наверное, было больше проку, чем от разума, хотя за свое спасение мы заплатили высокую цену. Что касается разума, то нам его тогда просто-напросто отшибло. Данфорт не владел собой – когда я вспоминаю наше бегство, мне первым делом слышится его истерический голос, твердивший нараспев набор слов, в котором никто, кроме меня, не уловил бы ничего, кроме полного бреда. Эхо повторяло его фальцетом вместе с гвалтом пингвинов, прокатывалось по сводам над нами и позади нас, где, слава Создателю, было теперь пусто. По счастью, Данфорт завел свой речитатив не сразу после того, как оглянулся, – иначе мы лежали бы мертвыми, а не мчались по туннелю. Меня бросает в дрожь при мысли, что его нервная система могла бы среагировать немного иначе.

– Саут-Стейшн… Вашингтон… Парк-стрит… Кендалл… Сентрал… Гарвард…

Бедняга перечислял нараспев знакомые станции подземной линии Бостон – Кембридж, в мирной родной земле Новой Англии, отделенной от нас тысячами миль пути, но я знал: он не бредит и не затосковал по дому. Он просто был до смерти напуган, и мне было понятно, что за чудовищная, кощунственная аналогия стоит за его словами. Когда мы обернулись и всмотрелись в редеющий туман, мы приготовились увидеть существо страшное, невероятное, но в какой-то степени знакомое. Но на самом деле в поредевшем, на беду, тумане нам явилось нечто совершенно иное, куда более жуткое и отвратительное. Это было полное, живое воплощение «того, чего быть не должно» из фантастических романов. Ближайшая аналогия, которая пришла мне на ум, это громадный, несущийся на всех парах поезд метро, каким его видишь с платформы: темная масса маячит в неведомой подземной дали, надвигается, растет, мигает причудливыми цветными огнями и, как поршень в цилиндре, заполняет собой все пространство туннеля.

Но мы стояли не на станции. Мы стояли в туннеле, и из его пятнадцатифутового поперечника, как гной из свища, выдавливалась кошмарная пластичная масса – черная, переливчатая, вонючая. Немилосердно набирая скорость, она гнала перед собой вновь сгущавшуюся спираль бледных подземных испарений. Крупнее любого поезда метро, эта жуткая, неописуемая тварь состояла из бесформенной, пузырящейся протоплазмы; по слабо светящейся передней поверхности перебегали с места на место бесчисленные зеленоватые огоньки – это выскакивали там и сям, как прыщи, временные глаза. Давя по пути обезумевших от страха пингвинов, чудовище скользило к нам по полу, который оно и ему подобные давно превратили в гладкое зеркало. И вновь леденящий душу, глумливый крик: «Текели-ли! Текели-ли!» И мы вспомнили наконец: демонические шогготы, только милостью Старцев получившие жизнь, разум, умение моделировать пластичные органы, не знавшие другого языка, кроме того, что изображался группами точек, – эти шогготы не имели и собственной речи, а лишь подражали голосам своих бывших господ.

XII

Мы с Данфортом помним себя в том полусферическом зале, богато украшенном рельефами, помним обратный путь по циклопическим комнатам и коридорам мертвого города, однако все это представляется нам обрывками сна. Чего мы хотели, как двигались, что попадалось нам на глаза – забыто. Мы словно бы плыли по неопределенному пространству или по иному измерению, где отсутствуют время, причинность, направление. Тускло-серый дневной свет на затененном дне круглой площадки слегка нас отрезвил, однако мы не стали приближаться к припрятанным саням, чтобы бросить последний взгляд на беднягу Гедни и собаку. Они покоятся в странном исполинском мавзолее, и я надеюсь, до скончания времен их сон ничто не потревожит.