Узник гатчинского сфинкса

На Васильевском острове, подле Головкинского дворца Коцебу снял себе квартиру и завел слугу. Его потянуло к русской истории. «Шекспир был большой пройдоха, — думал вновь испеченный директор немецкого театра. — В его трагедиях короли да принцы, на служанках далеко не уедешь!»

И он решил поразить Петербург. Подгоняемый завистью и неопрятным честолюбием, имея к тому же немалые способности и плюс ко всему унаследовав от матери трудолюбие баварских крестьян, через каких-нибудь два месяца молодой драматург уже читал свое новое творение. Конечно, первое чтение его состоялось у камина. Однако же директор немецкого театра тут явно не рассчитал: в трагедии «Demetrius Ivanovitz, Zar von Russland»[8] оказалось более 20 страниц, и в самый критический момент, когда решалось — быть сыну Иоанна Грозного царем или не быть, средь потрескивания догорающих поленьев и стука собственного сердца под секретарским мундиром, он вдруг услышал в глубине плюшевого кресла знакомые рулады…

Но хуже было другое: цензура запретила показывать драму. Кто-то из новых друзей Коцебу поздравил его с великолепным началом.

— Но как можно такому радоваться? — с горестью заметил автор драмы.

— Помилуйте, святая простота! Да лучше бы невозможно придумать рекламы!

И верно. По Петербургу поползли слухи о потаенной в дебрях политической полиции некой пиесе некоего Коцебу. Гостиные и кабачки были заинтригованы. Говорят, сама Екатерина распорядилась доставить ей эту драму. Потом неожиданно для всех, и более всего для секретаря водяной коммуникации, драму ставить разрешили. Именно с этим известием и поздравлял его антрепренер, он же и знаменитый актер театра Книппера Иван Афанасьевич Дмитревский. Но Коцебу уже понял, что не так-то просто в этой холодной стране сделать карьеру, как в том убеждал его дипломат Гёрц. Правила игры хороши в Европе, а не с белой медведицей…

— Боюсь, что это всего лишь хитрость гаваонитян.

— Не думаю, — возразил Дмитревский, — государыня не Иисус Навин…

Потом они поговорили еще о чем-то пустом, незначительном. К важному и представительному Дмитревскому подходили какие-то люди. Лакеи на подносах разносили лимонад. Дамы в широченных кринолинах, будто наседки, опускались на свои места — партер и ложи заполнялись.

Коцебу оглядывался, стрелял глазами по фракам и мундирам. Он ждал Державина или Львова. На сегодняшний вечер после спектакля была договоренность слушать только что написанную «Фелицу».

Пропустить литературный вечер он почитал для себя непозволительным легкомыслием, ибо на вечерах этих, то напоминавших содом и гоморру, то клуб якобинцев, а то и кабачок при большом постоялом дворе — всегда азартных и пристрастных, вперемежку с глупостью и ребяческой добротой и простодушием, — он копил знания и заручался выгодною дружбою.

Не досидев первого акта, он поехал к Державину. Екатерина Яковлевна встретила его в столовой, объявив, что Гаврила Романович в горячке и что Михельсон ставил ему пиявки. Прощаясь, Коцебу заметил, как толкнулись на двери портьеры и из-за них выглянула отечная голова турка в чалме.

— Клопшток с Юнгом на щуке с голубыми перышками! — голова затряслась, хихикая.

Драма имела большой успех. Коцебу ходил выпрямившись, как екатерининский гофмаршал. Когда первый зной славы спал и улыбки обожателей иссякли, он с тревогой заметил, что обманут…

Темно-малиновый трон с золотою российскою короной по ночам вытанцовывал котильоны в обнимку с генералом Бауером. Бывало, что генерал прятался в карман своего мундира. Тогда трон делал гримасу, обнюхивал парчовые углы тронной залы и вдруг, растопырив передние ноги с золотыми копытцами, бросался за Коцебу…

Он просыпался в ознобе и полузадохшийся, как святой мученик. Никто не представил его императрице. Зеленый сюртук обтрепался. Он стал задумчив, будто преступник-одиночка. По-прежнему читал у камина — теперь уже по десять страниц. Генерал ветшал.

Зависть и тайная мысль гнала его на Екатерингофский проспект в собственный загородный дом своего друга, нежданно ставшим столь знаменитым, что вместо сундука в прихожей появился лакей с крепкими икрами и в кудрях. В кабинете на красной конторке стояла шкатулка, а в шкатулке той, в атласной ложе, — золотая табакерка, обсыпанная бриллиантами, как южная ночь звездами.