V.

«Поговори с нами, Отец, – кричали они, с издевкой. – Что у тебя сегодня за проповедь?»

«Шапочка смешная», – хихикнула маленькая девочка. Протянула руку и сдернула головной убор. Расплелся длинный виток седых волос, упал в пыль штукатурки. Один луч солнца прорезал это пространство, и пыль выбелила его.

«Это тетка», – сказала девочка.

«Тетки не могут быть священниками», – презрительно ответил мальчишка. Он принялся рассматривать волосы. Вскоре вытянул гребень слоновой кости и отдал маленькой девочке. Она улыбнулась. Вокруг нее собрались другие девчонки рассмотреть трофей. «Это не настоящие волосы, – объявил мальчишка. – Смотрите». Он снял с головы священника длинный белый парик.

«Это Иисус», – воскликнул высокий мальчишка. На лысом черепе в два цвета было вытатуировано Распятие. Сюрприз окажется далеко не последним.

Двое ребятишек деловито занимались ногами жертвы, расшнуровывая ботинки. Обувь в то время на Мальте была нежданным паданцем судьбы.

«Прошу вас», – сказал вдруг священник.

«Живой».

«Живая, дурила».

«Что просите, Отец».

«Сестра

. А сестры могут священниками одеваться, сестра?»

«Поднимите, пожалуйста, балку», – сказало сестра/священник.

«Глядите, глядите», – раздались крики от ног женщины. Они подняли один черный башмак повыше. Тот был высок, носить такие невозможно. Изнутри башмак представлял собой точный слепок женской туфли на высоком каблуке. Одну такую, тускло-золотую, я теперь заметил – она высовывалась из-под черного одеянья. Девчонки возбужденно зашептались, какие туфли красивые. Одна принялась расстегивать пряжку.

«Если не можете поднять балку, – сказала женщина (вероятно, с намеком на панику в голосе), – позовите, пожалуйста, на помощь».

«А». С другого конца. Вознеслась одна туфля вместе со стопой – искусственной ногой, – они выскользнули вместе единым целым, кулак-и-паз.

«Она разбирается».

Женщина, похоже, не заметила. Быть может, уже ничего не чувствовала. Но они поднесли ноги ей к лицу, показать, и я увидел как из наружных углов ее глаз выкатились две слезинки. Она хранила спокойствие, пока дети снимали с нее одеянье и сорочку; и золотые запонки в форме когтя, и черные брюки, туго прилегавшие к ее коже. Один мальчишка украл где-то штык коммандо. На нем были пятна ржи. Его им пришлось пускать в ход дважды, чтобы стянуть с нее брюки.

Нагое тело оказалось на удивление молодым. Кожа на вид здоровая. Мы все с чего-то взяли, что Дурной Пастырь должен быть постарше. В пупке у нее был звездчатый сапфир. Мальчишка с ножиком колупнул камень. Тот не вынимался. Тогда он воткнул кончик штыка, несколько минут поковырял, и только потом вынул камень. Его место стало наполняться кровью.

Другие дети обступили ее голову. Один раздвинул ей челюсти, а другой вынул зубной протез. Она не сопротивлялась: лишь закрыла глаза и ждала.

Но даже держать их закрытыми не сумела. Ибо дети отвернули ей одно веко, и под ним обнаружился стеклянный глаз с радужкой в виде часов. Его они тоже вынули.

Я подумал, не затянется ли демонтаж Дурного Пастыря все дальше и дальше, до вечера. Наверняка же руки и груди у нее тоже отделяются; кожу на ногах можно счистить, и обнажится причудливая опорная конструкция из ажурного серебра. Быть может, и в само́м туловище содержатся другие чудеса: кишки из многоцветного шелка, яркие воздушные шарики легких, сердце рококо. Но тут вновь взвыли сирены. Дети бросились врассыпную, унося новообретенные сокровища, а рана в животе, нанесенная штыком, меж тем делала свое дело. Лежа ничком под враждебным небом, я еще миг-другой смотрел на то, что оставили по себе дети; страдающий Христос в перспективе на голом черепе, один глаз и одна глазница, глядели снизу на меня: темная дыра вместо рта, культяпки внизу ног. И кровь, растекшаяся черной перевязью по талии, струясь из пупка в обе стороны.

Я спустился в погреб и встал подле нее на колени.

«Вы живы».

При первых разрывах бомб она застонала.

«Я буду молиться за вас». Надвигалась ночь.

Она заплакала. Бесслезно, как-то в нос; скорее эдакая любопытная череда затяжных воев, что начинались глубоко в ротовой полости. Плакала она весь налет.

Я оделил ее тем, что помнил от таинства Соборования. Исповедовать не мог: зубов у нее не было, да и к речи, должно быть, она уже неспособна. Но в тех ее криках – так непохожих на человечьи или даже животные звуки, что они могли оказаться и ветром, дующим мимо какого-то мертвого тростника, – я уловил искреннюю ненависть ко всем ее грехам, коим наверняка несть числа; глубочайшее раскаяние оттого, что навредила Богу, греша; страх потерять Его, что хуже страха смерти. Тьма внутри освещалась световыми снарядами над Валлеттой, зажигательными бомбами на Верфях. Часто оба наши голоса тонули во взрывах или грохоте наземной артиллерии.