V.

В апреле 1899 года молодой Эван Годолфин, ополоумев от весны и вырядившись в костюм, чересчур Эстетический для такого толстого мальчика, пригарцевал во Флоренцию. Закамуфлированное роскошным слепым ливнем, разразившимся над городом в три часа дня, лицо его было цвета свежеиспеченного пирога со свининой – и столь же неопределенным. Спорхнув на Stazione Centrale[65], он тут же уловил открытый наемный экипаж, взмахнув зонтиком из светло-вишневого шелка, проревел адрес отеля багажному агенту Кука и с неуклюжим

entrechat deux[66] и «велли-колепно», не обращенным никому конкретно, прыгнул в пролетку, и его с такими песнями повезли по Виа деи Пандзани. Приехал он встретиться со своим старым отцом капитаном Хью, Ч. К. Г. О.[67]

и исследователем Антарктики – по крайней мере, такова была мнимая причина. Он же относился к той породе разгильдяев, которым ни для чего причины не нужны, ни мнимые, ни иные. В семье его звали Эван-Олух. В отместку, если его обуревала игривость, он называл прочих Годолфинов Знатью. Но, как и в других его высказываниях, тут никакой злобы не звучало: в ранней своей юности он с ужасом смотрел на Диккенсова Жирного Парня[68] – тот бросал вызов его вере в то, что все жирные парни в душе Славные Ребята, и впоследствии он так же прилежно противоречил этому оскорблению породе, как и старался оставаться разгильдяем. Ибо, несмотря на возмущенные утверждения Знатью противного, бездеятельность Эвану давалась нелегко. Хоть отец ему и нравился, сам он был не очень консерватор; ибо, сколько себя помнил, всегда маялся он под сенью капитана Хью, героя Империи, противостоя тяге к славе, кою применительно к нему могла означать фамилия Годолфин. Но это – черта, перенимаемая от эпохи, а Эван был слишком уж славным парнем, чтобы не переламываться с веком наравне. Какое-то время он забавлялся мыслью получить офицерский чин и уйти в моря; не в кильватере своего отца, а просто подальше от Знати. Его подростковое ворчанье во времена семейных напрягов было полностью молитвенным, сплошь экзотические слоги: Бахрейн, Дар-эс-Салам, Семаранг. Но на втором году обучения в Дартмуре его исключили за руководство нигилистской группой под названием «Лига красного восхода» – их метод ускорения революции заключался в том, чтобы устраивать безумные попойки под окном Коммодора. Всплеснув наконец в отчаянии коллективными руками, семейство изгнало его на Континент – в надежде, вероятно, что он отчебучит что-нибудь вредное для общества и его упрячут в иностранную тюрьму.

В Довилле, оправляясь после двух месяцев добродушного разврата в Париже, однажды вечером он вернулся к себе в гостиницу с 17 000 франков в выигрыше и благодарный гнедой лошади по имени Cher Ballon

[69] – и обнаружил телеграмму от капитана Хью, гласившую: «Слыхал тебя вышвырнули. Если не кем поговорить я на Пьяцца делла Синьориа 5 восьмой этаж. Очень хотелось бы видеть тебя сын. Болтать телеграмме негоже. Вайссу. Понимаешь. ОТЕЦ».

Вайссу, конечно же. От такой повестки не отвертишься, Вайссу. Он понимал. Не она ли оставалась их единственной связью дольше, нежели Эван помнил; не она ли главенствовала в его реестре запредельных земель, где Знать власти не имела? Насколько Эвану было известно, отец делился этим только с ним, хотя он перестал верить в это место лет в шестнадцать. Его первое впечатление при чтении депеши – капитан Хью наконец-то впал в старческий маразм, или ополоумел, или и то и другое – вскорости сменилось на мнение поблагожелательней. Вероятно, рассудил Эван, недавняя экспедиция на Юг оказалась для старика чересчур. Но по пути в Пизу Эвана все же стала тревожить общая тональность. В последнее время он пристрастился к изучению всего напечатанного – меню, расписаний поездов, расклеенных афиш – на предмет их литературной ценности; он относился к тому поколению молодежи, что уже не называло своих отцов патерами из-за объяснимой путаницы с автором «Возрождения»[70]

и хорошо чувствовало тональность. А тут присутствовало je ne sais quoi de sinistre[71], отчего по его позвоночному столбу наперегонки бегали приятные мурашки. Воображение его взбунтовалось. Негоже болтать в телеграмме: это намекало на интригу, на заговор грандиозный и таинственный: в совокупности с сим обращением к их общей собственности. Само по себе и то и другое пристыдило бы Эвана: устыдился бы он галлюцинаций, свойственных остросюжетному шпионскому роману, а еще сильней – замахи на то, чему следовало быть, но его не было, ибо покоилось оно на давних сказках перед сном. Но оба, вместе, были, как экспресс на скачках, способны к чему-то целому, добиться коего можно неким действием, более чуждым, нежели простое сложение частей.