V.

Мондауген не мог найти приемлемых объяснений эротическим чарам этой женщины, годившейся ему в матери. Он сталкивался с ней лицом к лицу в коридорах, неожиданно обнаруживал ее в укромных уголках за мебелью, на крыше или просто в темноте ночи, причем никогда не искал встречи с ней. Он не делал попыток ухаживать, а она — заигрывать, но, несмотря на все усилия сдержать развитие отношений, их сговор креп.

И, будто у них действительно был роман, лейтенант Вайссманн загнал его однажды в угол бильярдной. Мондауген задрожал и приготовился к бегству, но оказалось, что это — нечто совсем иное.

— Ты из Мюнхена, — заявил Вайссманн. — Ходил в швабский квартал? Несколько раз. — В Кабаре Бреннесль? — Никогда. — Тебе известно имя Д'Аннунцио?

Потом: — Муссолини? Фиуме? Italia irredenta? Fascisti? Национал-социалистическая рабочая партия Германии? «Независимые» Каутского?

— Слишком много заглавных букв, — запротестовал Мондауген.

— Из Мюнхена, и не слышал о Гитлере? — удивился Вайссманн, будто слово «Гитлер» было названием авангардистской пьесы. — Что, черт возьми, происходит с молодыми людьми? — Свет зеленой лампы над их головами превратил его очки в пару нежных листиков, что придавало ему кроткий вид.

— Видишь ли, я — инженер. Политика — не мое направление.

— Вы нам понадобитесь, — сказал Вайссманн. — Когда-нибудь, так или иначе. Я уверен, ты и узкие специалисты вроде тебя — вы, ребята, будете неоценимы. Я не сержусь.

— Но ведь политика — разновидность техники. А люди — ваше сырье.

— Не знаю, — сказал Вайссманн. — Скажи, сколько ты еще пробудешь в этой части земного шара?

— Не дольше, чем будет необходимо. Месяцев шесть. Пока неясно.

— Не мог бы я… привлечь тебя… кое к чему, э-э, так, пустяки, это не займет много времени?

— Оргработа — так это у вас называется?

— Да, ты сообразителен. Ты сразу все понял. Да. Ты — наш человек. Молодые люди, Мондауген, особенно нам нужны, потому что — надеюсь, это останется между нами — видишь ли, мы могли бы вернуть то, что когда-то принадлежало нам.

— Протекторат? Но он под контролем Лиги наций.

Запрокинув голову, Вайссманн рассмеялся и больше не проронил ни слова. Мондауген пожал плечами, взял кий, вытряхнул из бархатного мешочка три шара и далеко за полночь практиковался в карамболях.

Услышав доносившиеся сверху неистовые звуки джаза, он покинул бильярдную. Щурясь, поднялся по мраморным ступенькам в Большой танцевальный зал и обнаружил, что там пусто. Повсюду была разбросана одежда — и мужская, и женская; музыка, лившаяся из граммофона весело и гулко гремела под электрической люстрой. Не было никого, ни единой души. Он поплелся в башню с ее нелепой круглой кроватью и там обнаружил, что землю бомбардирует тайфун сфериков. Когда он заснул, ему впервые после отъезда приснился Мюнхен.

Он видел фашинг, сумасшедший немецкий карнавал, или Марди грас, кончающийся за день до наступления Великого поста. С конца войны этот праздник в Мюнхене, попавшем в лапы Веймарской республики и инфляции, следовал по неуклонно возраставшей кривой, ординатой которой являлась развращенность населения. Никто ведь не знал — доживет ли он до следующего фашинга. Любой нежданный подарок судьбы — еда, дрова, уголь — сразу же потреблялся. Зачем откладывать про запас? Зачем экономить? Депрессия висела в серой пелене облаков, смотрела на тебя мертвенно-бледными от страшного холода лицами хлебных очередей. Наклонившись вперед, чтобы не унес ветер с Изара, закутавшись в потрепанное черное пальто, депрессия со старушечьим лицом брела по Либихштрассе, где у Мондаугена была комната в мансарде — быть может, подобно ангелу смерти, она метила розовой слюной ступени у дверей тех, кто завтра умрет голодной смертью.

Темно. На нем — старый суконный пиджак, вязаная шапочка натянута на уши, руки сцеплены с ладонями незнакомых юношей, вероятно студентов — они стоят цепью вдоль улицы и, раскачиваясь из стороны в сторону, хором поют песню смерти. Слышны пьяные голоса гуляк, горланящих песни на соседних улицах. Под деревом возле одного из немногочисленных фонарей он наткнулся на соединенных парня и девушку. Жирное, дряблое бедро девушки открыто безжалостному зимнему ветру. Он наклоняется и прикрывает их своим старым пиджаком. Замерзая на лету, слезы падают из его глаз, как снежная крупа, шуршат по окаменевшей парочке.