В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Марьи Григорьевны и всего бунинского дома. Он вырастал красавцем,

добронравным и умным ребенком. Марья Григорьевна не любила отпускать его

надолго от себя, потому что мать его хотя и страстно его любила, но была с ним

очень строга и беспрестанно его бранила и ворчала на него. Привычку эту она

сохранила во всю жизнь свою. Марья же Григорьевна не была ласкова, но

снисходительна. Не балуя детей, она позволяла им все невинные их удовольствия

в своем присутствии и даже показывала, будто принимает в них участие.

В 1786 году все семейство Буниных, вместе с Петром Николаевичем

Юшковым и Варварой Афанасьевной, отправилось пятого июля в Москву для

первых родов Варвары Афанасьевны. Поехали на Тулу на своих лошадях и с

огромным обозом, как тогда водилось. Но, отъехав только 30 верст, принуждены

были остановиться по причине болезни Варвары Афанасьевны. Она задолго до

срока, шестого июля, родила маленькую девочку, возле большой дороги, в

плетневом сарае. Эта девочка, слабая, хилая, не могла доставить никакой радости

родителям -- ежеминутно ожидали ее смерти. Однако вышло не так. Бедная,

слабая малютка пережила всех. Эта девочка была -- я! Марья Григорьевна взяла

на свое попечение жалкую внучку. Об этом я упоминаю для того, чтобы сказать

вам, почему я сделалась товарищем детства нашего Жуковского.

Дав матушке моей несколько оправиться, вместо того, чтобы ехать в

Москву, все возвратились в Мишенское.

Бабушкины попечения обо мне были совершенно успешны; я росла и

крепчала. Родители мои не нуждались во мне. Через 11 месяцев после моего

рождения Бог дал им другую дочку, потом третью и четвертую, и -- все

хорошенькие, миленькие5. Я же осталась бабушкиной дочкой, товарищем

Жуковского, который очень любил меня, часто приходил ко мне в горницу и,

когда меня укачивали (потому что тогда маленьких детей еще укачивали), просил,

чтоб его положили ко мне в колыбель, и засыпал возле меня. По утрам же меня

приносили в его горницу, чтобы разбудить его, и также клали в его кроватку.

Разумеется, этого я не могу помнить, но он помнил это и называл меня своею

одно-колыбельницей6, даже незадолго до своей кончины писал ко мне,

припоминая, как мы качались в одной колыбели.

Он вырос прекрасным, милым, добрым ребенком. Все любили его без

памяти. Для старших он был любимым сыном, а для младших -- любимым

братом. В нашем семействе было много девочек, а мальчик был только один он.

[Он был строен и ловок; большие карие глаза блистали умом из-под длинных

черных ресниц; черные брови были как нарисованы на возвышенном челе; белое

его личико оживлялось свежим румянцем; густые, длинные черные волосы

грациозно вились по плечам; улыбка его была приятна, выражение лица умно и

добродушно; во взгляде заметна была, даже и в детстве, какая-то мечтательность.

Он был прекрасен, и никто не мог отказать ему в любви, при первой встрече.

Таков он остался и в юности!]7

По прошествии шестилетнего срока тетушки мои возвращались из Кяхты.

Так как в Мишенское приезжали часто многие родные и друзья, то Афанасий

Иванович очистил флигель для приезжающих (там поместился также и Андрей

Григорьевич Жуковский), а сам перешел в большой дом. Из комнаты Елизаветы

Дементьевны была только одна дверь, которая отворялась в девичью. Не знаю,

почему образ Боголюбския Богоматери принесен был из церкви и поставлен в

горнице Елизаветы Дементьевны прямо против двери. Она ушла куда-то по

хозяйству, оставив дверь отворенною. Девушки все ушли обедать, и девичья

опустела. Маленький пятилетний Жуковский, найдя где-то кусок мелу, уселся в

девичьей на полу и принялся срисовывать образ, стоявший в горнице его матери.

Никто этого не видал. Конча свою работу, он пришел в гостиную и стал возле

бабушки. Скоро возвратились девушки, и всех объял священный ужас, когда

увидели на полу изображение иконы. В гостиную вошла моя мамушка, творя

молитву и крестясь. Она объявила бабушке, что совершилось великое чудо: что

дверь из комнаты Елизаветы Дементьевны была отворена, что в эту дверь икона

Пресвятой Владычицы отразилась на полу в девичьей. Никто не смел входить; все

стояли прижавшись к стенам. Маленький плутишка не говорил ни слова; но,

улыбаясь, выслушал этот рассказ. Бабушка, бывши истинно благочестива, но

нисколько не суеверна, взяла мальчика за руку и вместе с ним пошла посмотреть

на это чудо. Все девушки стояли в благоговейном молчании и смотрели на

меловой рисунок, конечно, очень неискусный, но все-таки похожий на ту икону, с

которой был снимок. Хотя бабушка и не ожидала такой удали от маленького

мальчика, но тотчас смекнула, в чем было дело, видя его плутовскую улыбку.

"Васинька! -- спросила она, -- не знаешь ли ты, кто нарисовал этот образ?" -- "Это

я! -- вскричал Васинька, -- вот и мел, которым я рисовал его", -- и вытащил из

кармана кусок мела. "Хорошо, -- сказала бабушка, -- но ты лучше рисуй

карандашом на бумаге, а не мелом на полу, мел скоро стирается!" -- и дала ему

карандаш и лист бумаги. Васинька уселся рисовать. Все перестали благоговеть

перед чудом, но дивились искусству маленького художника. Меловое