Не беспокойте его. Оставьте его наедине с горизонтом. Пусть попробует. Быть может, он сумеет спасти этот день, умирающий без конвульсий, быстро синея, остывая, темнея, в покорной агонии, как бедная жертва, которую предательски поразили в сердце и которая агонизирует, спокойно и безропотно, ровно столько, сколько нужно, чтобы умереть. Быть может, он думает над тем, как спасти этот день, пока тот смотрит на него, как старый лев.

Но что он может, если с трудом держится на ногах? Он так устал. А голубизна все густеет, приобретая пепельный оттенок, затем синюшный, призрачный. Слишком поздно, слишком поздно! Даже старый господин не сможет сделать ничего. И ему придется лишь недвижно присутствовать при кончине дня, который склоняет свою синюшную голову к морю и хиреет, внезапно теряя свет, теряя кровь из невидимых вен. Своим страдальческим видом старый господин ясно говорит, что он не строит себе иллюзий, пока жизнь уходит с неба. Ничего не могут поделать и те двое молодых людей, которые сегодня поженились и начинают чувствовать вечерний холод. Ничего не может сделать и старик, который вернулся из Америки, так и не нажив там богатства. Ничего не может сделать и тот маленький старичок-провинциал, который проговорил весь день, а сейчас сидит, как филин, и наконец решился замолчать. Ничего не может сделать и то жалкое подобие человека, которое в своей жизни хотело любить сверх меры.

Вот и конец. Голубой цвет стал черным — у нас на глазах, внезапно, и мы даже не заметили, как. Это конец. И конец молниеносный.

Прощай, прощай. Ничего особенного, это не был необыкновенный день, он не был ни слишком ярким, ни слишком темным, ни слишком хорошим, ни слишком плохим; это не был исторический день, или даже просто памятный день. День как день; заурядный, ни грустный, ни радостный, ни прекрасный, ни безобразный. Почти бесполезный день.

Но мы его больше никогда не увидим.

Кто-то зажег электрический свет.

В АВГУСТЕ ЖЕНУ ЗНАТЬ НЕ ЖЕЛАЮ

Тебе, моему Гаэтано, тебе, моя Пинучча. Вы еще не родились, когда впервые вышел этот роман о любви и море (еще бы: больше сорока лет назад!) Сегодня, в новом издании, я снова посвящаю его вам, а вместе с вами — немного и новым поколениям, которым он не знаком, чтобы он донес до вас отзвук мира, кажущегося уже таким далеким и окрашенного в воспоминании в цвета счастья.

I

— Сынок.

— Папа.

— По-моему, эта гостиница как раз для нас.

— Я собирался сказать тебе то же самое.

— Чистая. Красивая. По крайней мере, снаружи. Тут мы отдохнем что надо. А скажи: ты рад этой свадьбе?

— Если ты рад, то и я рад.

— Но это же ты женишься, сынок.

— Правда? А я думал, что ты.

— Сынок, разговоры об этом идут уже полгода, мы все устроили по почте, тебе даже прислали фотографию невесты, которая сегодня приезжает из Америки, и ты до сих пор не понял, что жених — это ты? У меня руки опускаются!

— Так это я? Вот здорово! Дай-ка рассмотрю получше фотографию.

— На, смотри.

— Какая красивая!

— Вы еще не знакомы, но это ничего. У вас еще будет время познакомиться. Нет. Не надо. Фотография пусть будет у меня, а то все равно потеряешь. Куда ты поставил цветы?

— В чемодан.

— В чемодан?

— Я боялся, что они попортятся.

— Сынок, лучше бы ты молчал, чем говорить такое. Я тебя выучил, потратил на твое образование тысячи, и вот результат. Надеюсь, что невеста не заметит этого до свадьбы.

— А если заметит после?

— А после она увидит, что ты идеальный муж. А если до, она за тебя не пойдет.

— Как это?

— Так женщины устроены. До свадьбы они хотят, чтобы муж был гением. А после замужества им нужен совершенный болван.

Когда Андреа Мальпьери и его отец Джедеоне вошли в вестибюль гостиницы «Бдительный дозор», заполненный отдыхающими в ожидании ужина, какой-то крупный мужчина — он прохаживался перед дверью Дирекции в сопровождении пятерых молодых людей — позвал:

— Арокле!