В бесконечном ожидании

— Хочешь показаться? — спросила она вдруг. — Брось мельтешить, тебе это не идет. Привел-то, наверное, не арбузом угощать! — и закрыла руками лицо.

Я растерялся и не нашел ничего лучшего, как присесть напротив и взять ее руки в свои. Она отдала их безропотно, и они у нее дрожали. Голову она стыдливо опустила. Так, не обронив ни слова, мы просидели довольно долго.

— Как низко от воды у вас кубрик, простору нет, — сказала она негромко. — Выйдем, а?

— Ну что ж, пойдем…

— А ты человек легкий, — неожиданно похвалила она меня. — С тобой легко. Ты что-то хотел сказать?

— Ничего… Так, пустяки.

А сказать я хотел о том, что наверху недолго нарваться на боцмана Яшку, а он посидеть не даст, сейчас же заставит что-нибудь делать, не посмотрит, что ты наломался с арбузами, не поймет, что в гостях у тебя девушка.

Так оно и вышло. Едва мы поднялись наверх и не успели еще присесть в шезлонги, как налетел он, худосочный и нервный, как и все больные печенью.

— Зачем сидишь? Пороги чистые делай надо! — И подает мне банку с пастой.

Ему двадцать шесть лет, и мы как ровесника попросту зовем его Яшкой.

— Яш, аврал был тяжелый…

— Отдыхай будешь потом, после вахта.

Он крещеный татарин, о чем любит напоминать. И хотя фамилия у него наирусская — Иванов, хотя схоронят его не сидя, а лежа в гробу, говорить как следует по-русски Яшка так и не выучился, по поводу чего он шибко переживает.

Я спросил у Зины, где она меня подождет: здесь или в каюте?

— С тобой. Меня одну оставлять не надо. — Сказала и закусила губу, словно проговорилась. — Я, знаешь ли… боюсь этого вашего Рашида.

Я принялся отчищать бронзовые пороги. Она сначала поджидала меня в сторонке, а потом присела рядышком и взяла у меня тряпку.

Я стал ее отговаривать: увидят — язвить будут. Так и случилось: нас, усердно работающих, узрел Рашид.

— Ха-ха! — гоготнул он. — Что-то новое! Молодец, одобряю. Яшка тебя при случае кунаком назовет.

Возле буфета потягивали пиво, и Рашид не поленился крикнуть через коридор:

— Полюбуйтесь: семьей вкалывают! Таких трудяг в Камском пароходстве еще не бывало! — И как и следовало ожидать, перешел к своим заповедям. — Теплоход — понимаешь — нет? — все одно что растрепанный колхоз: всего не переделаешь. Никогда! Понимаешь — нет? Главное здесь — обходить боцмана. Больше спишь — скорей пройдет навигация.

Не без рисовки покачивая плечами, Рашид пошел «на обход владений», как это всякий раз он делает после крупной пристани. Сейчас с небрежной медлительностью пройдется раз-другой террасной палубой, пообтирается на галерке, заглянет в четвертый класс и скоро, по-котовьи ухмыляясь, будет оповещать: «Есть, есть кадришки. Вон ту, в розовой блузке, не трожьте, она пойдет ко мне». И ведь никто не засмеется, знают — так оно и будет…

Я оттирал последнюю пластину, когда опять нагрянул Яшка. Вот бес! Может, он подглядывает? На этот раз боцман велел мне осушить румпельную.

Узенькой железной лесенкой я спустился вниз, приподнял пол, сбитый в деревянные щиты, называемые сланями. Под настилом хлюпала вода. Я отчерпывал ее, сливал в ведро, а сам то и дело поглядывал вверх. Там, загородив половину люка, присела Зина, светлые волосы сваливает набок ветер. Хороша! Вот только молчит да взгляд все тот же: застоялся в себе, слишком он суров для ее лет. Эта ее задумчивость озадачивает меня до крайности.

Вдруг она улыбнулась — первый раз при мне. Зина показывает, что я испачкал лицо. Спешу оттереться рукавом, да, видно, измазался еще больше, потому что Зина теперь смеется. Она что-то шумит мне, да разве ж расслышишь в таком содоме: подо мной, сотрясая судно, бьются винты; рядом скрипят рулевые рычаги; грохочет вода.

Бросаю совок и выбираюсь наверх.

— Дай-ка сюда… — Одной рукой она обхватила мою голову, в другой — носовой платок. Оттирает, старается…

И, не сводя глаз с нее, неожиданно такой близкой, я стиснул ее худенькие плечи и стал ее целовать.

— Дикий! — зашептала она, вырвавшись. — Оглянись-ка назад.

Я оглянулся. В широкое ресторанное окно три пожилые женщины смотрели на нас. Улыбки их были задумчивы, потерянны, печальны…

3

В кубрик ведет крутая, почти отвесная лестница, будь она проклята, эта лестница! По ней дьявольски неудобно таскать из холодильника ящики: чуть нагнулся — бутылки летят через голову, чуть выпрямился — ящик уперся в потолок. На этой лестнице однажды я так навернулся, что болел с неделю.

Но вот второй день я не замечаю этой крутизны. Вверху я неожиданно обнаружил деревянную планку, я берусь за эту планку и, качнувшись на ней, лечу лётом — как с турника.