В благородном семействе

– Дорогая, дорогая Марианна, не расстраивайтесь! – возглашает Рант, сжав толстую лапу подруги и покровительницы в своих костлявых пальцах. – Не волнуйте свои нервы, дорогая. Я знаю, вы несчастны; но разве вы не имеете друга в вашей верной маленькой Ранти?

– Вы доброе создание, да, – сказала толстуха, которая и сама, как видно, была добрым и сердечным человеком. – Не знаю, что б я стала делать без вас. Увы!

– Не падайте духом, дорогая! Вы станете счастливей, когда приедете в Маргет; вы сами это знаете, – добавила Рант игриво.

– Что вы этим хотите сказать, Элизабет?

– Вы отлично знаете, дорогая Марианна. Я хочу сказать, что там есть некто, кто сделает вас счастливой; хотя он подлый негодяй, да, если он мог так обойтись с моею Марианной, душечкой моей, моей красавицей!

– Рант, Рант, не ругайте его, он лучший человек на земле. Не называйте меня красавицей – я совсем не красива, Рант; была когда-то, но теперь уже нет; и… ах, ни одна женщина в мире не может быть ассе бон цур люи.[32]

– Но ангел может. А вы – ангел, вы всегда были ангелом – ангельски доброй, ангельски прекрасной!

– Алле донк,[33] – сказала ее приятельница и отпихнула ее от себя, – вы мне льстите, Рант, вы знаете сами, что льстите.

– Умереть мне на этом месте, если я сказала неправду; и если он отвергнет вас опять, как тогда в Риме, – то есть если он, после всех своих домогательств и клятв, окажется неверен… говорю вам, он негодяй, и больше ничего! И я так и скажу: он негодяй – злой, подлый негодяй!..

– Элизабет, если вы будете так говорить, вы разобьете мне сердце! Ву кассере мун повер кьер. – Но Элизабет поклялась, – что она, наоборот, сама готова умереть за свою Марианну, и это немножко утешило толстую даму.

Много еще разговоров в том же роде происходило в пути; но поскольку они велись внутри кареты, так что услышать их было нелегко, и поскольку они по своему характеру были, возможно, не так поучительны, чтобы читателю хотелось услаждаться ими на протяжении нескольких глав, мы не станем здесь передавать дальнейшую беседу наших дам: достаточно будет сказать, что около половины пятого путешествие завершилось и пароход причалил к Маргетской пристани. Пассажиры сошли на берег и разъехались – кто домой, а кто в гостиницу. Милорд Синкбарз и его товарищ (о которых мы ничего не говорили, так как и они, со своей стороны, едва ли за всю дорогу вымолвили хоть единое слово, кроме «два и очко», «четыре-три», «шесть и шесть!» и тому подобное, – будучи все время заняты тем, что глушили портер, бутылку за бутылкой, и сражались в триктрак, – велели доставить свой багаж в гостиницу Райта, куда следом за ними направилась и толстая дама с челядью. Гостиница пустовала, и приезжим предложили на выбор лучшие номера. Толстая дама плыла из спальни в свою гостиную, когда лорд Синкбарз с сигарой во рту шел, пошатываясь, из своих апартаментов. В коридоре они встретились; и тут, к удивлению юного лорда, толстая дама присела перед ним в глубоком реверансе и сказала:

– Мусье ле виконт де Сэнбар, шармей де ву вуар. By ву раплей де мува, неспа? Жевузе вью а Ром – ше лямбассадер, ву савей.[34]

Лорд Синкбарз посмотрел на нее в упор и, не проронив ни слова, поспешил пройти мимо, чем привел толстуху в полную растерянность.

– Право же, Рант, как я понимаю, – сказала она, – ему не с чего так заноситься: я двадцать раз встречалась с ним в Риме, когда он был совсем юнцом и ходил с гувернером.

– Кто она, к чертовой бабушке, эта толстая иностранка? – недоумевал лорд Синкбарз. – Я где-то ее видел, провались она совсем; но черт меня побери, если я понял хоть слово из ее трескотни. – И, тотчас же забыв о ней, он пошел дальше, прямо к Брэндону.

– Странная, ей-богу, история! – размышлял хозяин гостиницы. – Оба, и лорд и толстуха из номера девять, спросили, как пройти к дому тетки Ганн. (Так он позволяет себе называть эту почтенную даму!)

Он сказал правду: как только номер девять управилась с обедом, она задала вопрос, упомянутый хозяином; а так как оный обед занял немалое время, на притихший город уже легла тем часом вечерняя мгла; серебряный месяц озарил залив и при поддержке исправной и многочисленной свиты газовых фонарей осветил городские улицы – в осенний вечер полные веселья, но в жуткой черноте апрельской ночи так сумрачно-пустынные. В тот час (сказать точнее – в тридцать пять восьмого) две дамы вышли из подворья Райта «в плащах ревнивых, в бархате чепцов». Идут безлюдной Хай-стрит мимо ряда зевающих пустых купален, мимо унылой распродажи «Весельчак», кондитерских, заплесневевших в скуке, читален праздных; мимо рыбных лавок и щепетильных, где с каких уж пор не продано ни рыбины ни ленты – зане сезон еще не наступил, и ни еврей, ни лондонец исконный не выезжал из города. Но вот, не доходя бульвара, на углу – дом Финчема-аптекаря, который с целебным зельем наряду снабдит вас сигарами – и хуже тех сигар не купит смертный по три пенса штука!