В Бога веруем

Почему? Почему! Потому что вальдорфская педагогика — это одно, а образование — совсем другое. Чтобы узнать о манихеях, нужно заглянуть в кое-какие книжки, еще и сообразить, куда заглядывать. Если в голове нет, в общеизвестном неудобосказуемом месте не займешь. Ой, ну хватит брюзжать. Эта пословица… наоборот-то тоже верно, понимаете? Даже если у кого-то голова — склад всего необходимого, в ней нет — нет помещения для жизненных духов, а ведь жизненные духи, что ни скажи, вещь немаловажная и такая, без которой, пожалуй что, и Брокгауз не в радость. Очень хорошо! Тогда ответьте, прямодушный друг, каким образом они в нужный момент сообщаются? Э… ну, говорят же “моча в голову ударила”, почему бы жизненным духам не пройти тем же путем. Путем мочи? Фу, прекрасно вы поняли, просто вам зудит лишний раз обгадить вальдорфскую педагогику и вообще все, не сопряженное с высокоученой бессмысленной тратой времени, сил, здоровья и жизненных духов. Простите, но бессмысленность трат такого рода нельзя оценивать вчуже. Вы сами что-нибудь растратили? На эту мертвую пачкотню? А вы?

о церковной кружке

Как к проповеди церковь, так к церкви должна прилагаться церковная кружка. И крысы! Крысы? Так ведь говорят же “беден как церковная крыса”. Не “голоден”, заметьте, или там “угрюм, и худ, и бледен”, а просто неплатежеспособен. Нищий не только по части духа. Да, тут все очень хитро взаимосвязано. Видимо, имеется в виду, что в церковной кружке скапливается нематериальное: ни копеечки в ней нет, зато очень много жгучих глаголов. Это почему? А кому, по-вашему, читают проповедь? Церковной кружке, больше некому. И крысам. Хорошо, пусть и крысам, хотя дело не в них. Мы заговорили об этом только из-за необходимости сообщить, что строительство храма вновь явленных манихеев началось с радикальной церковной реформы, которую на голубом глазу провел Аристид Иванович. Все церкви деньги собирают, — сказал он. — Мы будем деньги давать.

о строительстве храма

Если изловчиться и представить себе что-нибудь совсем уж невероятное — например, прекрасный солнечный февральский день в родном городе, — то к этой фантастической картине без труда можно будет подверстать пару не более фантастических зарисовок с той же натуры.

Процедуру создания новой церкви провели под ярким солнцем, среди аккуратных сугробов парка. Вот мы видим Аристида Ивановича — смущенного, но решившегося все претерпеть. Негодяева — с улыбкой на лице. Каких-то людей с разинутыми ртами. Плачущих старух. Старух, яростно плюющих на безвинную рожу Д. Вашингтона. Продвинутую молодежь, которая придирчиво сличает бумажки. Какой-то мент прорвался без очереди… Евгений привычным движением достает из кармана деньги — из другого кармана торчит аккуратно свернутая проповедь — и раздает, раздает. Пальцы пока целы. (Негодяев предлагал разбрасывать бумажки с балкона или хотя бы влезть на скамейку или урну, но Евгений не захотел возвыситься над компатриотами столь механическим способом — или постеснялся — или почувствовал, что при подобных обстоятельствах нельзя мелочиться и лучше рискнуть пальцами, чем будущей репутацией.) Солнце слепит ему глаза, все плывет в зеленом сиянии. Он растет, упирается головой в небо, дышит разреженным воздухом то ли олимпийских чертогов, то ли Голгофы — на такой высоте легко спутать. Его спутанные отрастающие волосы становятся дыбом, сердце колотится. Он готов летать, страдать, мыть ноги прокаженным и воскрешать мертвых. И, главное, ему ничего не нужно говорить.

Домой он пришел шатаясь. У него болела голова. У него болела рука. Он без страха смотрел в будущее.

А куда смотрела Мадам, пока Евгений так неосмотрительно неистовствовал? Неужели не было никакой возможности пресечь вредное безумие? Отчего же сразу пресекать? Может быть, безумие было совершено с ее ведома — бывает ведь, что властолюбие побеждает не только здравый смысл, но даже алчность. Захочется, вы знаете, низких льстецов, высоких трибун, приветственных кликов — Бог весть чего, — и так обламывает слышать эти клики из телевизора не в свой адрес. Если супруг никуда не годится — хоть бы он в барабан стучал на досуге или дуэты с кем-нибудь пел, — пусть устраивает перформансы на площадях и в скверах: кто только ни попадал во властители дум прямо со сцены балагана. Сброд видит отражение своего любезного, но непримечательного лика в подправленных мудрым резцом чертах фигляра и вознаграждает, рукоплещет, смиренно несет цветы и сердца — не греческой же ему скульптурой любоваться, в самом деле. Подлая, бессмысленная, тупая чернь! Эй, вы чего так психанули? Уж не прогорел ли ваш собственный балаганчик? Какая черная шутка, беспощадный друг. Вы за нее поплатитесь.

о понятии “формат”