В большом кольце

Маша снова дома. Слегка пошатываясь, бледная, серьезная, она вышла из палаты в полутемную больничную прихожую навстречу папе и маме и заплакала от счастья. Ее везли домой в просторной машине Станислава Ивановича, она, не поджимая ног, лежала на заднем сиденье. Она лежала, прикрытая своим любимым одеялом, - оно поехало за ней в больницу, чтобы передать ей привет от десятков привычных, славных вещей, вещиц, предметов, что радовались ее возвращению и ждали ее. Оно пахло тем милым домашним запахом, который Маша всегда сразу же ощущала, входя с улицы в родной дом. Дома Машу раздели, уложили в постель. Ей казалось, что она сразу же забудет о палате, о скрипучих подушках, о жестяных мисочках. Но оказалось - не так. Только о палате она и говорила. Привычные ей ложечки, чашки, картины, книги смущенно молчали, а Маша рассказывала. Она в лицах показала историю об убиенной студентке, как Петровна сообщила о воскресшем поросенке. - Что за слова, прелесть, краски, какая разительная точность! - говорил папа. - Все запишу, право же! И выпуклые глаза его блестели радостно, возбужденно, так, как блестели они, когда он слушал музыку. Потом пришел Владимир Иванович Барабанов с женой навестить Машу, и папа попросил ее снова спеть Клавину песню, рассказать об угрюмой Варваре, крикнувшей Маше: "Ты чего оскаляешься?" Маша рассказывала, то басила, то говорила умильно, как Тихоновна, и все смеялись и восхищались: "Поразительная сочность, богатство речи, слова какие меткие, как живая вода, ваша электронная машина, Володя, таких слов никогда не придумает". А Маше нравилось, что все восхищаются ее рассказами о больничной палате... Ее не радовало одобрение лишь одного человека - папы. Ей хотелось, чтобы именно папе было неприятно, стыдно, что она передразнивает палатных больных, а он восхищался и смеялся ее рассказам и все просил их повторить. Потом все пили чай возле ее кровати и разговаривали: наконец утверждено строительство нового района, и на месте поля, огородов и деревушки возникнут красивые многоэтажные строения. И снова Маша посмотрела на папу. А когда гости ушли, папа поставил на проигрыватель пластинку, восьмую скрипичную сонату Бетховена, и сказал: - Для тебя, моя милая, только для тебя на этот раз, не для меня. В ознаменование твоего возвращения к прежней твоей жизни. И из неторопливого, важного и плавного движения электрического диска рождалось сотни раз слышанное и одновременно другое - внезапное, пронзительно-новое - боль, горе, разлука, бесприютные седины, смятение, одиночество... Музыка играла, а Маша вдруг громко заплакала. - Да что с тобой, - проговорил папа, - ведь это такое совершенство, наслаждение, радость, чего же ты... Но что же делать... как исправить... За дни Машиного отсутствия все дома стало не хуже, а даже лучше - милей, красивей, любимей, и все же все стало другим - и знакомые люди, и ложечки, и картины, и книги, и музыка, и папа, и мама.

1963