В борьбе за трон

Сэррей ничего не ответил; он кивнул в знак согласия головой, даже не разобрав как следует, что спрашивал кастелян. Ему хотелось поскорее выйти на воздух, так как бешенство и стыд переполняли его душу.

Сначала пренебрежение, затем злобное издевательство – так вот какой прием ждал его в Инч-Магоме!

А как должны были смеяться красивые глазки Сейтон над тем, что мальчишка потребовал удовлетворения от королевы!..

Роберту прямо-таки хотелось плакать – до такой степени сжималось его сердце при мысли о том, что все его сладкие грезы разлетелись, словно дым, что разбились все его гордые надежды! Жаждущее доверия сердце встретили подозрительностью и сверху вниз окинули его насмешливым взглядом…

Сэррей бросился на прибрежный дерн у озера и принялся смотреть на голубые волны. Быть здесь замурованным среди людей, которые его высмеяли, тогда как оттуда, с другого берега, ему улыбалась свобода! Но что же мешало ему броситься туда, ринуться в воду, переплыть на тот берег и поискать счастья где-нибудь в другом месте на свете?

Правда, он дал графу Аррану слово, что будет верным слугой королеве. Но стать мишенью насмешек ее придворных дам…

– Нет, нет! – вырвалось у него вслух. – Лучше стать простым рабочим в клане какого-либо лэрда, чем быть здесь шутом насмешливых баб!

Вдруг Сэррея пробудил от этих мыслей какой-то шум. Он обернулся и увидел, что перед ним была Мария Сейтон.

Юноша вскочил и в стыде и смущении потупился, догадавшись, что она подстерегла его возглас. Однако во взгляде молодой фрейлины теперь не было ни малейшей насмешки. Ей достаточно было только взглянуть на него, чтобы отгадать, что он пережил.

– Роберт Говард! – шепнула она. – Ведь вы не предатель?

Сэррей посмотрел на нее и вдруг почувствовал себя во власти этого нежного голоса и взгляда этих прекрасных глаз, которые смотрели на него хотя и испытующе, но с полным доверием…

Он схватил Марию за руку и сказал взволнованным, дрожащим голосом:

– Леди! Вы будете для меня спасительным ангелом, если хоть немного проникнетесь доверием ко мне, так как тогда я вновь обрету надежду. Да, да, я хотел нарушить данное слово и бросить этот замок, так как чувствовал, что меня считают здесь негодяем. Но чем же я заслужил те издевательства, которыми меня здесь встретили?

Мария тихонько выдернула у него свою руку, но горячность сказанных им слов и мучительная правдивость его упреков так потрясли ее, что она забыла ту роль, которую собралась разыграть. И она заговорила с ним с такой же откровенностью.

– Роберт Говард, я была виновата в том, что вам не доверяют, да и вы сами тоже! Вы видели, с какой вызывающей дерзостью стрелок обращался к вдовствующей королеве; одно мгновение казалось, что вы, взбешенный этим, хотите встать на сторону слабейших. Но через несколько минут я видела, что вы шли по берегу под руку с этим бессовестным. Так разве не должны мы были подумать, что вы остались с нами только для того, чтобы еще хуже оскорбить королеву, чем это сделал наглый солдат, что вы своим оружием избираете не откровенную резкость, а предательскую маску преданности?

– Клянусь Богом, – ответил Роберт, – я не понимаю этого, если только вы не хотите сказать этим, что граф Арран – враг вдовствующей королевы. Придумывать ловушки? Приготовлять новые оскорбления? Леди, будьте добры, объясните мне все это! Я, разумеется, заметил, что граф страшно ревниво жаждет быть первым слугой королевы и боится, как бы королева-мать не измыслила каких-нибудь честолюбивых планов; заботясь об этом, он и обходится с ней слишком необдуманно. Но, клянусь честью, я не стал бы служить ему, если бы сомневался, что он – человек чести и верен своей королеве!

– Вы сами высказали то, что хотите узнать от меня, – улыбнулась Мария. – Честолюбие графа совершенно противоположно по интересам честолюбию вдовствующей королевы. Таким образом, самое важное заключается в том, чтобы отдать отчет, чьи планы принесут королеве больше пользы. Поэтому-то мы и предпочитаем королеву-мать регенту.

– Это я понимаю. Но разве в силу этого так необходимо, чтобы он стал действовать предательским образом, чтобы его слуг третировали, как негодяев?

– Этого никто не делал, Сэррей!