В дни Каракаллы

— В том, что запропастилась где-то книга, которая нужна госпоже.

Трудно было понять что-либо в этой болтовне.

— Какая книга?

— Гекзаметры, что сочинил Вергилиан.

— Он никогда не сочинял гекзаметров. Ты хочешь сказать — хореямбы?

— Это все равно, разница невелика. Но госпожа моя во что бы то ни стало хочет получить книгу.

— Где Вергилиан?

— Разве найдешь твоего Вергилиана.

— Тогда обратись к библиотекарю Олимпиодору.

— Я уже была у него.

— И что же?

— Старик перерыл все книгохранилище, но так и не нашел книгу. Будь добр, сходи туда и отыщи свиток. Госпожа готова выцарапать мне глаза. А что я могу поделать?

— Кажется, я помню, где лежат «Элегии» Вергилиана.

Лолла захлопала в ладоши.

— Так и говорила госпожа. «Элегии»…

Я погладил рабыню по смуглой щеке.

— Только ты должна пойти со мною. У меня ведь нет масла в светильнике.

— Хорошо. Однако без глупостей. Мне не до твоих нежностей сейчас. Никому не хочется молоть пшеницу в дальней деревне на ручных жерновах.

Я спустил ноги на каменный пол, завязал сандалии, и мы пошли с Лоллой в тот конец дома, где находилась библиотека. Дорогой я пытался приласкать Лоллу, но она ударила меня по руке.

В книгохранилище наши мечущиеся тени двигались по высоким белым стенам. Светильник озарил бюсты эллинских философов и полки со стоящими на них бронзовыми сосудами, в которых хранились свитки. Вдохновенное лицо Демокрита улыбалось мне в полумраке. Я копался в своей памяти, спрашивая себя, куда же мог засунуть книгу Вергилиана. Потом вспомнил, ударив себя по лбу рукой… Переписывал ее и забыл в столе с наклонной доской. Там я обычно занимался письменными работами. Я выдвинул ящик. «Элегии» в сохранности лежали на прежнем месте. Мне оставалось только передать книгу неприступной Лолле.

— Вот твой свиток! Можешь отнести его своей образованной госпоже!

— Нет, ты сам отнесешь его.

— Каким образом я могу сделать это?

— Когда Олимпиодор не мог найти книгу и я вернулась с пустыми руками, госпожа сказала…

— Что же она сказала, позволь спросить?

— «Найди этого юношу, друга Вергилиана, и попроси его отыскать свиток. Он лучше Олимпиодора знает, где что лежит. И пусть он принесет мне книгу. Ты же сама немедленно отправляйся в ближайшую лавку и купи на драхму сладостей. Но поскорее возвращайся и не смей заводить разговоры с ночными гуляками».

Не без трепета я отправился туда, где были расположены покои Маммеи и ее опочивальня. У дверей, створки которых украшали позолоченные амуры, лежал на подстилке евнух Захарий, как пес охранявший сон своей повелительницы. Он был удивлен до крайности. Но я объяснил ему, зачем явился, и просил передать книгу по назначению. Однако из спальни уже донесся усталый и вместе с тем раздраженный голос Маммеи:

— Кто там?

Евнух приоткрыл дверь и почтительно доложил:

— Писец из библиотеки. Он принес тебе какой-то свиток, госпожа.

И вдруг мы услышали:

— Пусть он даст мне книгу…

В опочивальне стоял полумрак. Но у ложа на круглом малахитовом столе горел светильник со многими огоньками и давал достаточно света, чтобы можно было увидеть, что здесь происходит. Маммея, в короткой полупрозрачной тунике, босая, с распущенными белокурыми волосами, лежала и смотрела на меня. В ее взгляде чувствовалось нетерпение.

— Где же книга? — спросила она.

Я подошел к ложу и протянул свиток. Ноги едва слушались меня, и я боялся, что зацеплю за что-нибудь — за ковер, за столик.

Маммея стала разворачивать свиток, приблизив его к светильнику.

— Это именно то, что мне нужно…

Я ждал, когда мне скажут, что могу уйти, и с волнением рассматривал Маммею. Никогда мне не приходилось видеть ее в такой близости, почти нагую, лежавшую без всякого стеснения. По ту сторону ложа стояла юная африканская рабыня, почти девочка. В руках она держала длинную черную рукоятку огромного опахала из розовых страусовых перьев и мерно овевала им голову госпожи. Глаза негритянки были полны печали и устремлялись куда-то вдаль. Может быть, она мысленно видела свою Африку, вспоминала пальмы и те странные плоды, какие мне пришлось однажды есть в доме у сенатора Кальпурния. Маммея посмотрела на меня и, очевидно заметив восторг в моих глазах и мою растерянность, улыбнулась.

— Ты умеешь, юноша, читать греческие стихи?

Язык мой прилип к гортани.

— Что же ты молчишь?

— Мне приходилось читать Вергилиану, — наконец ответил я.

— Тогда присядь и прочти вот это…

Она показала мне пурпуровым ногтем место в свитке, и, как умел, я стал читать вергилиановские элегии. Госпожа лежала, заложив нагие руки за голову, слушала, глядя в потолок, и над нею все так же мерно двигалось опахало. Я сидел рядом в кресле, в котором сидели знаменитые философы.

В дверях показалась голова лукавой Лоллы. Маммея оживилась:

— Принесла сладости?

Рабыня расторопно подбежала к ложу, очевидно по опыту зная, что здесь не любят медлительных слуг.

— Вот, госпожа! — и протянула серебряное блюдо, полное орехов в меду.

Маммея, как девочка, стала есть их, слушая стихи о любви и смерти. Потом вдруг предложила мне любезно:

— Попробуй, это вкусно!