В дни Каракаллы

Я подумал тогда, что душа моего друга отличается большим непостоянством.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. XV ЛЕГИОН, АПОЛЛОНИЕВ И ВЕРНЫЙ, РАЗОРИТЕЛЬ АРБЕЛЫ

1

Торговый корабль «Фортуна Кальпурния» приближался к берегам Италии. Нагнув голову в низенькой дверце кормового помещения, я вышел на помост, и от вида беспредельного морского пространства у меня закружилась голова. Утреннее море сияло! Оно как бы улыбалось мириадами улыбок и было прекрасно, как в дни «Одиссеи». Но измученные продолжительным плаванием на неустойчивом корабле люди жаждали покоя, и я в нетерпении искал глазами землю. Слева виднелся лиловатый остров. Когда мы приплыли к нему на расстояние немногих стадиев, стало видно, что песок на его берегах совсем розовый, и это напомнило мне о другом, книжном, побережье, на котором Навсикая играла с прислужницами в мяч.

Вергилиан тоже проснулся и, сладко потягиваясь, присоединился ко мне. Мы лениво перебрасывались словами. Он разговаривал теперь со мной как с учеником, товарищем, братом.

— Я видел странный сон, сармат. — Так он называл меня порой в шутку.

— Странный сок? Что же тебе приснилось?

— Мне снилась страна, похожая на те холмы, среди которых прошло мое детство в Кампании, в тридцати стадиях от Путеол. Потом мне показалось, что я иду по улицам Рима и на мраморных ступеньках портика стоит Дион Кассий. Он читал какой-то свиток, и ветер развевал его белую тогу. Губы сенатора беззвучно шептали. Вдруг откуда-то появились воины, однообразно вооруженные, как на колонне Траяна, и под сенью варварских дубов сверкнула вода широкой реки… Потом все исчезло. Я проснулся.

— Что же это значит?

Поэт пожал плечами:

— Вероятно, ничего не означает. Или ты думаешь, что сон — это весть из другого мира?

— Мне приходилось читать о вещих снах.

— Никогда они ничего не возвещали мне.

Море сияло! Туманы снов рассеялись, и мы с Вергилианом еще раз испытали блаженство, какое переживает человек, когда на него вдруг пахнет солоноватой морской свежестью, смешанной с запахом корабельной смолы. Этого никогда не узнает писец, просидевший всю жизнь в библиотеке.

В снастях шумел ветер. Все было как вчера — овчина, служившая мне ночным ложем, копия «Тимея», которую читал вслух Вергилиан, пользуясь тихой погодой. На помосте слышались грубые голоса корабельщиков, деливших утреннюю еду.

На широком парусе «Фортуны Кальпурнии» была изображена волчица, в знак того, что корабль принадлежит римскому гражданину. На мачте поблескивала позолоченная статуэтка богини, ступившей легкой стопою на колесо жизненных удач. Кормчие, не отрывая глаз от прекрасной, но коварнейшей в мироздании стихии, крепко держали в мозолистых руках рулевые весла и двигали ими по мере надобности. Море переливалось вокруг корабля, ни на одно мгновение не оставаясь без движения, и время от времени, напоминая о мраморных Кипридах, лупоглазые дельфины кувыркались грациозно в воздухе. Наш наварх, как называют водителя корабля, по имени Трифон, чернобородый, обветренный бурями и еще не старый человек, стоял на помосте и улыбался племяннику патрона.

— Радуйся! Боги посылают нам благоприятный ветер. Смотри — Италия!

Вергилиан и я за ним вслед посмотрели на горизонт, но ничего там не увидели. Надо обладать пронзительным зрением мореходов, чтобы различать в далекой утренней дымке узкую полоску земли. Но я волновался при одной мысли, что скоро увижу Рим.

Вергилиан угадал мои мысли:

— Да, мой друг, скоро ты будешь ходить по форумам Рима. Мы посетим с тобой любезных моему сердцу Скрибония и Феликса. Вероятно, они по-прежнему собираются в книжной лавке Прокопия, недалеко от храма Мира. Едва ли изменилось что-либо там за время моего отсутствия.

Поэт еще раз посмотрел на море. Видно было, что ветер прогнал у него последние следы сна. Он улыбнулся.

— Каждое пробуждение, сармат, можно сравнить с рождением новой жизни. Вдруг поднимается завеса над миром, и все в нем кажется новым, ярким, точно листва, омытая весенним дождем.

Мне пришло в голову, что поэт точно передал мое собственное ощущение, хотя я не мог бы выразить его такими красивыми словами, и впервые почувствовал, что у нас с ним было нечто общее, роднившее меня с этим странным человеком, несмотря на разницу в летах и общественном положении.

В течение нескольких дней корабль был разлучен с землей, хотя кормчие и старались не упускать из виду далекие острова. Тем самым мы отделили себя от того мира, где кипели страсти и все стало непрочным, а человеческая жизнь подвергалась теперь большим опасностям, чем в открытом море. Ведь достаточно было одного неосторожного слова о пурпуре, увиденном во сне, что император считал предвестием соперничества с ним, и мирное существование с супругой, с домочадцами и общественными занятиями могло разбиться, как хрупкое произведение горшечника. На корабле же все люди равны перед гневом бури и благожелательны друг к другу.

Корабельщики стали закреплять парус, заполоскавший при перемене ветра, и Трифон обругал неловкого:

— Ослица! Ты не мореход, а свинопас!