В дороге

Василий аж закряхтел в досаде, стал головой крутить.

— Сказал же тебе: приеду и скошу.

— Мой сынок, — оправдывалась мать, — такое вёдро стоит, думаю, может… Чую, в силах… Попробую, может… Так, помаленьку…

Поговорили с Василием. Он в отпуске, «отдыхает»: неделю сено косил («Не косьба — казня, льет и льет»), три дня картошку пробивал («Трава — стеной, дожди, она прет и прет»), два дня «жука колорадского морил», эту неделю в квартире ремонт. В понедельник на работу, к колхозной скотине. Макаркин ветврач.

— Тогда я поехал, — скоро распрощался он. — Нынче обои клеим. Подсохнет, ты перевернешь, послезавтра приеду и сложим.

А я прошелся по хутору, в бригадную контору завернул.

Клеймёновский хутор живой, не чета иным. Но тоже… Клуб — разоренный. Старая кузня коптит, словно и нет ей сроку. А вот старые люди понемногу выживают. Ушел дед Архип. На пенсии да в болезнях Тарасов, Холюша, кум Николай, Солонич теперь в райцентре — все работяги, на них хутор стоял, теперь дрогнул. Недаром, когда хвалил я хлеба и говорил: «Дала бы погода убрать», матерь Лелька добавила:

— Да механизаторы не запили бы. Отец да сын Кузнецовы — это работяги, Андрей Клеймёнов придерживается, а другие… — махнула она рукой, — не Шляпужки, не Тарасовы, таких уж нет работяг.

На уборке хлеба «не запили бы»… В другом краю области, в другом колхозе, собирались давать зарплату. Председатель противился: «Запьют». «Взрослые люди… Уборка… — уговаривали его бригадиры. — Бабы ждут денег». Председатель сдался, «взрослые люди» запили. Что им уборка, этим «взрослым» людям…

В бригадной конторе народу было негусто: ветврач, продавщица. Терзали они телефон. Шумели в трубку: «Але!.. Але!!» Из трубки явственно гремела музыка. Как и в прошлом году, когда три дня подряд пытался я дозвониться до райцентра, а из трубки лишь музыка да музыка, да чисто так. Зато радио говорило «по-немецки», как матерь Лелька объясняла: «Наше радио все боле по-немецки бельмекает: не пойми, не разбери, часов не проверишь». Вот и нынче оно то урчало, то пищало. Ветврач его выключил в сердцах.

— Раньше было кому пожалиться, — вздохнул он. — В райком: мол, наведите порядок. А нынче встретишь начальника связи, он и рта не даст раскрыть, еще издали шумит: «Людей нет! Провода нет!» «А вы ведь опять цену повысили». «И еще повысим, — подтверждает он. — А людей нет, провода нет. Да еще и столбы пилят».

Не верится, но чистая правда: валят столбы и увозят, целыми линиями. Электрические еще побаиваются, а линии связи сносят. Что чеховский злоумышленник, он лишь гаечки отворачивал. Нынешние работают посерьезней: снимут десяток столбов, увезут, а ты алекай через пустое поле…

В Дурновскую станицу, к Мазиным, вернулся я вечером, хозяева были дома; но Владимир Яковлевич снова спешил, торопясь еще раз объехать свои поля. В его арендном звене ли, бригаде 25 механизаторов, 3200 гектаров земли, а нынешняя головная боль, как и у всех, — сено. Колхозное сено, корма, а значит, зимовка. Прежде в колхозе было 5 тысяч голов скота, и кормов вечно не хватало. Пришло время свободы: райком не командует. Хочешь — значит, уменьшай поголовье. Уменьшили в пять раз. Не вдвое, а впятеро! Земли осталось столько же и люди те же. И все равно кормов не хватает. Почему?

Едем полями. Вот скошенный, в валах, эспарцет. Уже просохший. Но ни людей, ни машин не видно. А вот уже в копнах доброе сено. Вокруг безлюдье. Седьмой час летнего погожего дня, того самого, который год кормит. Но кончился рабочий день, и с кнутом рядом — никого. Вот и разъехались по домам колхозные работники. Свое сено к подворью будут ночь напролет возить и в скирды класть, а потом еще и укроют от дождя. Возили и возят, ночи не спят, потому что погожих дней нынче раз-два и обчелся. А колхозное жди дождя, который уже недалеко: мглой обступает со всех сторон.

Приехали на гумно. И там ни души. Недовершенный скирд, свезенное сено и сваленное. Уже черное, прихваченное дождями. Снова мокнуть ему. «Нынче пуд сена что пуд меда», — говорили старые люди. И я это видел и чуял сегодня, когда ехал цветущими лугами. Но пропал, считай, по всей области первый укос люцерны. И это все пропадет. Черными будылками будут скотину кормить. А то и соломой. Трудная будет зимовка.

На гумне останавливаемся, гул мотоцикла смолкает.

— Не мое, — горько роняет Мазин.

И это не просто слова, рисовка ли передо мной, это правда, им выстраданная. Владимиру Яковлевичу за сорок. Работал он агрономом, главным агрономом, управляющим, не раз звали его председательствовать. Одним из первых в области ушел он в аренду, и не в угоду моде. Человеку неглупому, грамотному агроному разве сладко всю жизнь с кнутом стоять? В аренде он увидел выход для колхоза, для земли, для себя.