В дороге

Я простил всех, я сдался, я напился. Я начал говорить о розах и лунном свете с молодой женой доктора. Я пил так много, что мне приходилось ходить в мужскую комнату каждые две минуты, и для этого мне надо было перешагивать через колени доктора Бонкёра. Всё рушилось. Мое пребывание в Сан-Франциско подходило к концу. Реми никогда больше со мной не заговорит. Это было ужасно, потому что я в самом деле любил Реми, и я был одним из немногих людей в мире, знавших, каким настоящим и великим парнем он был. Пройдут годы, пока он с этим справится. Каким ужасным всё это было в сравнении с тем, что я писал ему из Патерсона, планируя мою красную линию 6-го шоссе через Америку. Здесь я был на конце Америки – на конце земли – и теперь мне некуда было идти, кроме как назад. Я решил сделать свою поездку хотя бы круговой: я прямо здесь и сейчас решил отправиться в Голливуд и обратно через Техас, чтобы увидеть мою шайку на болоте; а всё остальное будь проклято.

Мейджора вышвырнули из «Альфреда». Обед был в любом случае окончен, и я присоединился к Мейджору; иначе сказать, Реми предложил мне это, и я пошел с Мейджором выпить. Мы сидели за столом в «Железном Котелке», и Мейджор сказал громким голосом: «Сэм, мне не нравится этот гомик в баре».

«Где, Джейк?» – сказал я.

«Сэм», – сказал он, – «давай я встану и врежу ему».

«Нет, Джейк», – сказал я, дальше имитируя Хемингуэя, – «просто прикинь, что из этого выйдет». Мы закончили тем, что с трудом доплелись до перекрёстка.

Утром, когда Реми и Ли Энн спали, а я с некоторой грустью посмотрел на большую кучу для стирки, мы с Реми собирались сделать это в стиральной машине Бендикс в лачуге на задворках (это всегда была такая радостная солнечная операция среди цветных женщин под смех мистера Сноу), и я решил уйти. Я вышел на веранду. «Нет, чёрт возьми», – сказал я себе, – «я обещал, что не уеду, пока не поднимусь на эту гору». Это была большая сторона каньона, который таинственным образом выходил к Тихому океану.

Так что я остался ещё на один день. Это было воскресенье. Великая тепловая волна спустилась вниз; это был прекрасный день, солнце покраснело в три. Я взобрался на гору и поднялся на вершину в четыре. Все эти прекрасные калифорнийские хлопковые деревья и эвкалипты росли со всех сторон. Вокруг вершины деревьев не было, только скалы и трава. Коровы паслись на вершине со стороны берега. Там был Тихий океан, за ещё несколькими холмами, синий и огромный, с огромной белой стеной, встающей из легендарной «картофельной заплаты», в которой рождались туманы Фриско. Ещё один час, и они потекут через Золотые Ворота, чтобы окутать белым романтический город, и юноша будет крепко держать свою девушку за руку и медленно подниматься по длинному белому тротуару с бутылкой Токая в кармане. Это был Фриско; и прекрасные женщины, стоявшие в белых дверях, ждали своих мужчин; и Койт Тауэр, и Эмбаркадеро, и Маркет-стрит, и одиннадцать плотно застроенных холмов.

Я кружился, пока не ошалел; я думал, что упаду, как во сне, прямо в пропасть. О, где та девушка, которую я люблю? Я думал так, и смотрел повсюду, и искал её повсюду в маленьком мире внизу. И передо мной была великая сырая выпуклость и основная масса моего американского континента; где-то далеко мрачный, безумный Нью-Йорк выбрасывал облако пыли и бурого пара. На Востоке есть что-то коричневое и святое; а Калифорния белая, как умывальники и пустые головы – по крайней мере, я так думал.

12

Утром Реми и Ли Энн ещё спали, а я тихо собрался и выскользнул из окна тем же путём, как и пришёл, и покинул Милл-Сити с моей холщёвой сумкой. Я так и не провёл ночь на старом корабле-призраке – Адмирал Фриби, вот как он назывался – и мы с Реми потеряли друг друга.