В двух шагах от края

Убийц Агаты так и не нашли. Версий прорабатывалось много, но ни одна из них не подтвердилась. Полиция выдвигала предположения о ритуальном убийстве, ссылаясь на место преступления, и даже прошерстила столичные общины сатанистов и прочих «сочувствующих», но нарыла доказательств лишь для заключения под стражу лидера дьяволопоклонников, на поверку оказавшимся отчисленным за неуспеваемость студентом-двоечником, промышлявшим на кладбище банальным вандализмом. Так и не выяснилось, что сподвигло Агату разгуливать по погосту глубокой ночью, а также возможные мотивы ее убийства. Трагедия день за днем обрастала новыми загадками, а расследование окончательно зашло в тупик. Спустя год после смерти Агаты остались только незакрытое уголовное дело и чуть было не потерявший от горя рассудок профессор Вельштейн.

ГЛАВА XX

Со стороны Агаты на похороны никто не приехал, зато поддержать в тяжелый момент безутешно скорбящего профессора выстроилась огромная очередь из числа его учеников и коллег. Антона Вельштейна в числе участников траурной процессии не было, а журналисты «Вечерней столицы» по его персональному распоряжению в полном составе проигнорировали погребальную церемонию. По отрывочным сведениям, случайно долетевшим до меня из разных источников, на похоронах своей поздней любви профессор держался с отрешенным самообладанием, и принимал бесконечный поток соболезнований с пустыми глазами человека, толком не осознающего, что происходит вокруг.

Думаю, именно после того, как Вельштейн до конца осознал, что Агата уже никогда не вернется, его и госпитализировали с острой сердечной недостаточностью. Жить профессор больше не хотел, и к отчаянному усердию боровшихся за его жизнь медиков относился с обреченным безразличием умирающего. Противостояние все еще крепкого, закаленного тела и трясущегося немощного духа основательно затормозило лечение, и Вельштейн, несмотря на значительное улучшение здоровья, начал постепенно погружаться в какое-то полурастительное состояние.

В день выписки состоялось долгожданное примирение профессора с сыном, принесшее обоим не больше положительных эмоций, чем чиновнику отставка. Запоздалое раскаяние Вельштейна-младшего, словно осталось незамеченным, профессор равнодушно кивал в ответ на все вопросы сына и слегка оживился лишь тогда, когда тот заговорил об установке памятника Агате. Обсудив c Антоном единственную интересующую его тему, профессор решительно отказался от настойчивого предложения сына перебраться в его особняк, и попросил позволить ему доживать свой век в одиночестве. Насколько мне известно, шеф еще не раз пытался убедить неуступчивого отца в неоспоримых преимуществах совместного проживания, однако профессор проявлял поразительное упрямство и поддавался на уговоры примерно с тем же успехом, что и отказавшаяся идти к Магомету гора. В итоге между ними установился стойкий нейтралитет, в ознаменование незыблемости которого, Марк Натанович, вероятно, и согласился принять нанятую шефом домработницу. На этом движение навстречу прекратилось, и хотя профессор вроде бы не возражал против частых визитов сына и невестки, шеф каждый раз возвращался от отца в подавленном настроении и отрывался на бедной Танюше по полной программе.

Рижский бульвар относился к историческому центру столицы, а большинство зданий можно было по праву считать архитектурным достоянием, поэтому правительство щедро финансировало реставрацию фасадов разрушающихся под воздействием времени домов. В добротных пятиэтажках с лепными карнизами и высокими потолками и по сей день проживала интеллектуальная и творческая элита – писатели, художники и выдающиеся научные деятели, а также их, как водится, бесталанные потомки, являющие собой живой пример заслуженного отдыха уставшей от воспроизводства гениев природы. Квартиру на Рижском получил еще отец Марка Натановича, известный в свое время живописец, обласканный советской властью за реалистичное изображение партийных функционеров. При нынешнем режиме имя Натана Вельштейна мало кто помнил, а принадлежащие его кисти портреты пылились на складах вместе с бронзовыми бюстами вождя мирового пролетариата. Ведомственное жилье давно стало приватизированным, а в обществе прочно утвердились глубоко антагонистические социализму экономические отношения, но в домах на Рижском продолжал незримо витать дух ушедшей в небытие эпохи.

В ближайшем магазине мы с Эриком купили к чаю коробку конфет, неуверенно переглянулись и синхронно издали многозначительный вздох. Похоже, с основной линией поведения, никто из нас так и не определился. Я запустила руку в карман и вытащила на свет божий аккуратно сложенный вчетверо листок бумаги. Мельком взглянула на все это непотребство, и на душе мне стало совсем гадостно. Сомневаюсь, что этот «шедевр» и на выставку творчества душевнобольных без взятки примут, а уж показывать подобное безобразие родному сыну художника-натуралиста и вовсе попахивает дурным тоном.