В двух шагах от войны

«Ладно, — думаю, — надо же наконец знакомиться». Перелез через перила и по невысокому, но довольно крутому откосу спустился к реке.

— Привет, — сказал я. — Чего покажете?

Парни молчали и разглядывали меня с ног до головы. Я тоже на них смотрел. Один здоровый, совсем белобрысый, с носом картошкой, толстогубый, глаза маленькие, словно заплыли. Рубашка на нем грязная и залатанная, ворот расстегнут, тельняшка тоже не очень-то чистая. На флотских клешах ремень с блестящей медной бляхой. Только пистолета за поясом не хватает и повязки черной на глазу. Второй — ростом пониже меня, но крепкий такой. Глаза веселые, хитрые. На голове выгоревшая пилотка солдатская, а из-под нее черный чубчик.

— Садись, — добродушно сказал он.

Я хотел сесть, но посмотрел на днище лодки и раздумал: очень уж грязное, в ржавых и черных маслянистых пятнах.

— Ладно, постою, — сказал я.

— Чис-с-стенький, — шепеляво сказал «пират» и усмехнулся. — Брючки замарать боишься?

Он пожевал губами и вдруг плюнул прямо мне на ботинок.

— Ты чего? — растерянно спросил я.

— Эт-та он шутит, — весело сказал второй, — а ты давай садись, не стесняйся. — Он встал и подошел ко мне.

Я положил авоську на битые кирпичи, подобрал обрывок газеты и нагнулся вытереть ботинок. Обидно было до чертиков. Будь я покрепче, ну, хотя бы как перед самой войной, я бы этому губошлепу показал два прихлопа, три притопа, а сейчас меня и верно от ветерка шатает — дистрофик… Когда я выпрямился, чернявый в пилотке стоял по другую сторону лодки и в руках у него была моя авоська. У меня в глазах потемнело: вспомнил сразу, как однажды в Ленинграде вот так же я стоял у забора, а от меня с моей авоськой, в которой был хлеб на три дня для всей нашей семьи, уходил, не оглядываясь, долговязый тощий парень…

— Чего у тебя там? — спросил тот, в пилотке, и пощупал сверток.

— Х-хлеб, — сказал я, заикаясь.

— Годится, — быстро сказал губастый и встал. — Айда, Шкерт, — кивнул он дружку, и они, не оглядываясь, побежали к откосу.

— Стойте! — крикнул я и побежал за ними.

У самого откоса губошлеп остановился, снял ремень, намотал его на руку бляхой наружу и пошел на меня, а тот — как его, Шкерт — уже перелезал через балюстраду.

— Что вы делаете?! — заорал я.

А губошлепская морда шел на меня, подняв руку с бляхой, и я попятился, споткнулся, упал на спину и сильно треснулся головой. Сознание я, кажется, не потерял, но в голове шумело и трещало, а перед глазами летали какие-то пестрые бабочки, и было так паршиво, что не хотелось и глаза открывать.

А когда открыл, тех двоих, конечно, уже не было, а надо мной стоял совсем другой парень и разглядывал меня очень уж внимательно.

Я со злости опять закрыл глаза. Пропади все пропадом — так и буду лежать, пока не подохну!

— Ты чего тут отдыхаешь? — услышал я голос.

Я с трудом сел, помотал головой и пощупал затылок — ничего, здоровая гуля.

— Упал, чо ли? — спросил парень и протянул мне руку.

Он, наверное, хотел помочь мне встать, но у меня-то в мыслях было другое, и я со злостью отбил его руку в сторону — будь, что будет, а этому я врежу! А если и не сумею, то драться все равно буду до смерти, до конца, до…

— А пошел ты! — заорал я. — Нет у меня ничего больше!

— А мне ничего и не надо, — сказал он будто даже удивленно. — Иду, вижу: лежит загорает… на кирпичах битых. Ну, мало ли, думаю чо… Вот и подошел, спросил.

— «Спросил», «спросил», — зашипел я. — Сволочи! Да у нас в Ленинграде за такие дела, знаешь, расстреливают! Понял?

— Не, — сказал он и помотал головой, — не понял.

Я вскочил, но тут же меня повело куда-то в сторону и, если бы не парень, я бы опять шлепнулся на кирпичи. Он подвел меня к лодке, и тут уж я не побоялся брючки замарать, сел как миленький.

— Что случилось-то? — спросил парень. — Говори толком.

Тут я в первый раз посмотрел на него повнимательней. И чего это я на такого парня орал? Нечего на него было орать — за версту видно, что он не такой, как те. Девочки от такого наверняка с ума сходят с первого класса… И я, чуть не плача от обиды и злости, рассказал ему все про тех бандитов, даже фашистами их назвал.

— Ты того, полегче! — строго сказал он. — Большой тот — в тельняшке? Губастый?

Я кивнул.

— Это Баланда, — уверенно сказал он, — соломбальский парнишка. Какой он фашист? Так, шелапут… несчастный. Второй-то с ним маленький, чернявый был?

— Да, — нехотя сказал я.

— Этот приезжий. Лешак его знает, откуда взялся? — сказал он, будто удивляясь, и посмотрел на меня. — Ну, как, отошел?

Я помотал головой и потрогал затылок — болело здорово, но голова вроде бы не кружилась. Парень осторожно расправил волосы у меня на затылке и тихонько хмыкнул.

— Блямба! — сказал он с уважением. — Но крови нет. Тебя как зовут?

— Соколов Дима, — сказал я.

— Меня Антоном звать. А ты правда из Ленинграда? Давно?

— Недели две уже.

Он покачал головой, потом встал с лодки и сказал:

— Ну, ежели отошел, то айда Баланду и этого Шкерта искать.

— Да ну их! — в сердцах сказал я.

— Как это «ну их»?! — рассердился Антон. — Сам сказал: у вас расстреливают. Ты как про Архангельск думать будешь?