В этом году в Иерусалиме

Поросята заколоты. Это дело взял на себя Кат. К жаркому мы хотим испечь картофельные оладьи. Но у нас нет терок для картошки. Однако и тут мы скоро находим выход из положения: берем крышки от жестяных банок, пробиваем в них гвоздем множество дырок, и терки готовы. Трое из нас надевают плотные перчатки, чтобы не расцарапать пальцы, двое других чистят картошку, и дело спорится.

Возмутил — нет, оскорбил — меня тот факт, что Пауль Боймер жарит свои любимые картофельные оладьи — латкес

, которые я тоже обожал и всегда считал блюдом сугубо еврейским и, уж конечно, не германского происхождения. Что, спрашивается, знал я в то время? Ничего. Иными словами, по-настоящему мое образование, моя пожизненная страсть к литературе начались с пустякового открытия, что латкес евреи придумали не сами, а позаимствовали у немцев и теперь этот вкус объединяет наши народы, несмотря ни на что.

Мне стало проще обожать немецкого солдата Пауля Боймера, когда от своих библиотекарш я узнал о том, что Гитлер, придя к власти в 1932 году, сжег все книги Ремарка, а в 1938-м и вовсе лишил его гражданства. Должно быть, Гитлер догадался, насколько опасны бывают иные романы, — я же постиг эту истину в тринадцать лет. Он их жег, а я пожирал. Отныне я читал за завтраком, в трамваях, пропуская нужную остановку, с фонариком в кровати. И это сыграло со мной злую шутку. Впервые в жизни я осознал, что живу на обочине мира, что рожден в обычной рабочей семье, в заштатной стране, далекой от светочей культуры — Лондона, Парижа, Нью-Йорка. В этом был виноват, разумеется, не я, а мои безалаберные родители. И вот теперь мне открылось, что за пределами улицы Св. Урбана в Монреале существует большой мир, и этот мир может стать моим, хоть я — к отчаянию матушки — уродился левшой, ставил локти на стол и опять не выбился в первые ученики.

В мечтах о rive gauche[9]

я купил голубой берет, правда, осмеливался надевать его только дома, когда все уходили. Подумывал завести мундштук, но не хватило духу. Зато когда в следующий раз я повел Голди Циммерман в центральный кинотеатр и потом к Динти Муру есть поджаренные сэндвичи с помидорами, то предложил вместо молочных коктейлей заказать по бокалу vin ordinaire[10]. «Ты что, спятил?» — спросила она.

За ужином, под перебранку родителей, погрязших в заботах, которые для людей вроде меня были слишком приземленными — что делать, если Дворкин снова поднимет плату за жилье, как наскрести взнос за университет для моего брата, — я, сидя вместе с родными, но страшно от них далекий, впервые с блаженством впивался в строки: «Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Эрих Мария Ремарк родился в 1897 году[11] в Вестфалии, в семье выходцев из Франции. На войну он попал прямо со школьной скамьи, восемнадцатилетним. Получил пять ранений. Потерял всех друзей. После войны некоторое время преподавал в школе, работал резчиком по камню, тестировал новые образцы шин и служил редактором газеты «Спортбильд»[12]

. Его первый[13]роман, In Westen Nicht Neues, отвергли несколько издателей, и лишь в 1928 году его купило берлинское «Ульштайн». В Германии было продано 1 200 000 экземпляров романа, он был переведен на 29 языков и разошелся по всему миру тиражом в 4 миллиона. Обозреватель «Манчестер гардиан» назвал его величайшим произведением на военную тему из всех когда-либо написанных, а критик из лондонской «Таймс» отметил в нем «признаки гениальности, которая не ведает государственных границ». Роман трижды экранизировали — в первый раз это, совершенно незабываемо, сделал Льюис Майлстоун в 1930 году. Его версия, в которой Пауля Боймера сыграл Лью Эйрз, получила приз Академии за лучший фильм и лучшую режиссуру.

Вторую мировую войну Эрих Мария Ремарк пережил в США, затем перебрался в Швейцарию и к моменту своей смерти в 1970 году написал еще девять романов, но ни один из них так и не достиг уровня «На Западном фронте без перемен», который по сю пору остается ярким портретом потерянного поколения.

«На Западном фронте без перемен» некогда произвел на меня такое громадное впечатление, что и в 1986 году я открыл его с трепетом и волнением. Но и на этот раз я не сумел отнестись к нему объективно. Его страницы вновь уносили меня на улицу Св. Урбана, в спаленку с потрескавшимся потолком и раскаленным обогревателем, где за стенкой скребется мышь, за окнами на веревках сушатся заледеневшие простыни, а меня, неискушенного и неприкаянного безусого подростка тринадцати лет, терзают муки пубертата.