В этом мире подлунном...

Ибн Сина в тоске и тревоге повернул коня вправо, к своей улице, но сарбаз опять жестом приказал: «Не отставайте от меня!» Еще бы чуть-чуть проехать, и Ибн Сина увидел бы свой дом (он горел, да не сгорел), увидел бы родных, узнал бы, жив ли младший брат. Не смог разузнать. Не дали увидеться.

А теперь с глубокой болью в сердце он сидит в дворцовом дворике на мраморной ступеньке, и под его ногами плещется, играет тенями вода. Двухъярусный дворец светится неяркой голубизной: в саду поют соловьи, разносится нежный запах далеких полевых трав: в нос бьет, еще и запах горячих лепешек, жареного мяса — на дворцовых кухнях не спят. И будто нет ни мора, ни голода в Исфахане.

Горько усмехнулся Ибн Сина.

«Чему удивляться? Разве не то же самое было и при Шамс-уд-Давле, которого ты знал в Хамадане, в течение долгих лет правления Аль-уд-Давли в Исфахане? На той стороне реки, за этой вот высокой стеной, голодают, разуты и раздеты, а по эту сторону, внутри этих стен, живут сытно, обуты и одеты богато. Разве не так же было всегда? Разве не здесь, вот у этого большого водоема — помнишь, Абу Али? — под куполообразным навесом каждый вечер задавал твой хозяин и ученик, правитель Аль-уд-Давля, невиданные пиры: тогда собирались здесь эмиры и богачи, тогда из серебряных фонтанов, что белеют сейчас в предрассветном тумане, не вода текла, а прозрачное вино!»

Воспоминания перенесли Ибн Сину в Хамадан.

А в Хамадане, когда правил там Шамс-уд-Давля? Ох, этот недалекий Шамс-уд-Давля… День был здоровым, десять — больным, потому что день был трезвым, а десять вдрызг пьяным, а как только этот Шамс-уд-Давля нальет свой живот, словно бурдюк, вином — тотчас начинал творить нечто нелепое. Мнил себя великим завоевателем, болтал направо и налево о замыслах захватить соседние города и даже — уму непостижимая чушь! — пленить самого Махмуда на востоке, а императора Рума — на западе. А знатные прихлебатели Шамс-уд-Давли, с чашами в руках, наполненными до краев, пили да расхваливали щедрого и вдрызг пьяного своего правителя: куда, мол, до них, высокородных, степняку султану Махмуду, ложному покровителю правоверных! Вот их Шамс-уд-Давля — покровитель… И этот помешанный верил, еще сильней разгорался, криком кричал — собрать войска! Но кончались ночные кутежи, а утром «победоносный завоеватель» тряс непомерным своим брюхом и, корчась от боли, как собака, заглотнувшая острую кость, жалобными взглядами взывал о помощи. Абу Али помогал, выручал, выслушивал заверения в дружбе, клятвы: я, мол, выполню все, что пожелает исцелитель-благодетель. И он, Абу Али, все еще горевший заветной мечтой о справедливом государе, без устали просвещал хамаданского правителя, хоть и видел, что не тот это государь, не тот… Да, что было, то было! Ибн Сина верил, что словом своим сможет превратить в справедливого государя даже такого полоумного. Клистиры ему неукоснительно ставил, лекарствами разнообразнейшими пользовал, а заодно вливал в его пустой мозг легенды о мудрых царях, соображения о мудром управлении государством. И Шамс-уд-Давля с интересом слушал легенды о царях, которые заботились об обездоленных, честно приумножали казну, издавали верные указы. Слушал и снова клялся, что будет, будет и сам творить благие дела.

Ах, простодушный, доверчивый Абу Али! Он ведь дал согласие стать визирем Шамс-уд-Давли. А став визирем, начал по-своему расходовать казну: деньги, предназначенные для войска, направил на иные дела, войско сократил, наказал выстроить медресе и караван-сараи, прорыть арыки, чтоб привести воду в пустынные степи. Увы! «Справедливый государь», увидев однажды своих эмиров, в ярости выхватывающих сабли из ножен, перепугался чуть ли не до смерти. А когда унимались боли в животе, то и совсем забывал о своих обещаниях, данных визирю Ибн Сине и лекарю Ибн Сине.

И опять у мраморного — такого же, как этот, исфаханский, — водоема, точно под таким же, как здесь, навесом, собирались знать, военачальники, чиновники, отстраненные Ибн Синой от должностей и восстановленные Шамс-уд-Давлей в тех же должностях, снова рекой текло вино, слышались песни, изгибались в сладострастных танцах молодые танцовщицы. Снова лились восхваления Шамс-уд-Давле, только вчера еще стонавшему, как собака, которая проглотила острую кость, а сегодня опять кричавшему, что покорит весь мир от востока до запада…

Да, все пошло прахом и в Хамадане, и там оказалось, что, как говорится, не в коня пошел корм…

— Господин мой!

Ибн Сина будто вынырнул из воспоминаний. Кто это его зовет? А, сам Абу Тахир, могущественный начальник начальников, правая рука эмира.

— Господин! Великий эмир ждет вас.

Абу Тахир поклонился, но и в поклоне его было нечто надменное, а во взгляде, который он кинул на сшитое из лоскутков рубище Абу Убайда, читалось неприкрытое презрение заодно с подозрительностью.

— Этот юноша — мой ученик, — сказал Ибн Сина. — Он помогает вашему покорному слуге в делах лечебных. Ведите нас!