В глубине

— А ежели она заслуженная… — не очень уверенно возражает древний хорунжий Аким Кузьмич, заслуживший еще в Венгерской кампании первый офицерский чин и дальше уже не шагнувший по причине малограмотности.

— Они-то и заслужили? — сердито восклицает Маштак: — видал я, как они заслуживают!.. служил в самый мятеж… — Пошлют сотню куда, — вахмистер ведет сотню, а сотенный командир на дрожках едет… Вот схватка — вахмистер командовает, а командир где-нибудь в корчме… Пригнали банду — командиру повышение чина, а вахмистру спасибо да и все… Так и землю роздали…

Старик горячится и наседает на единственного офицера и землевладельца в нашей компании, как будто он виноват во всем этом возмутительном порядке. Аким Кузьмич молчит, не умея отстоять свой класс. Маштак победоносно оглядывается кругом.

— Ну, однако и вы наслужили там, черт бы вас побрал! — неожиданно восстает на Маштака собственный его внук: — лишь народ вешали…

Это уж голос с крайней левой. Стариковская критика и отрицание шумны, но коротки и бестолковы, не выходят за пределы личных или узкогрупповых интересов. В молодежи есть одиночки и небольшие группы, зачерпнувшие из книжек и газет более отчетливое понимание общественных вопросов. У них стариковские суждения о собственных подвигах и заслугах вызывают большею частью пренебрежительную усмешку, и на этой почве у нас, на прилавке купца Гришина, нередко вспыхивают самые жаркие препирательства.

— Ну, и вешали… — ощетинившись бровями, отвечает старый Маштак молодому: — а они сколько нашего народу поварили? Восстание-то началось, брат, они тоже… Я сам один раз в овцах лишь успел схорониться, а то был бы мне ложец…

— Их нужда заставила делать восстание!

— Нужда-а!

— Понятное дело! Ты вот читаешь Пролог… как мучились… И это все мученики, что вы перевешали, — не думай, батюня!..

— Эх, Сергунька! — с горечью восклицает старик: — начитался ты этих самых своих романов… несешь нехинею… мученики!.. Какое слово-то!..

— Да тебе каких слов ни говори, ты все равно не придешь к убеждению… Вот поживите в такой атмосфере! — с отчаянием в голосе говорит, обернувшись в мою сторону, Сергунька Маштак: — сызмальства вколотят нам в голову этакий гнилой гвоздь — военный, религиозный — и всю жизнь он и гниет в каждом!..

Я вижу: усмехаются в ус старики, никто не поддакивает молодому обличителю. Дед с добродушной, снисходительной усмешкой говорит внуку:

— Ну, не волдыряй, не волдыряй… Книжник…

Но книжник не унимается и, обращаясь больше ко мне, чем к противникам, продолжает огорченным тоном:

— Ведь вот… вбивал этот гвоздь самоучка и не мастер, а вынуть хорошему мастеру невозможно, потому что он сгнил и распространил свое зловоние по всему организму… Одно: выжигать!..

— Высокоумец ты, Сергушка! — говорит дед Маштак строгим голосом: — дочитаешься ты своих книг… посадят тебя в черную карету да отвезут в энту емназию… с маленькими окошками…

— Вот… видите, какие суждения! — торжествующим тоном восклицает внук, тыча пальцем через плечо, в сторону деда: — тут уж приходится руководствоваться одним терпением!..

— Терпи и молись! — вздохнул Аким Кузьмич, изображая клюжкой крендель на полу: — как нам батюшка в церкви-то читает?..

— Батюшка?! — вдруг вскипает с неожиданной стремительностью Софрон Ионыч: — они читать-читают, а сами и десятого не исполняют, чего самим-то делать! Ведь они ангелами должны быть, а они — агелы. Все им да им давай!.. Что ж — думаете — так и писано?..

Аким Кузьмич, пользующийся большим вниманием нашего приходского духовенства, предусматривающего заблаговременно приличную мзду за вечное поминовение и сорокоуст, пробует стать на защиту отцов духовных:

— Да, ведь, они — чтецы церковные… Им, небось, видать из книг-то…

— А в книгах, думаешь, и перемены нельзя сделать?

Софрон Ионыч, упершись в бока кулаками, вызывающе смотрит на ветхого нашего офицера.

— Ну, это уж зря… чего зря плетешь! — отмахивается Аким Кузьмич.

— Никак нет, не зря… А потому что знаю! Ныне немного перемены, на другой год еще… Печатают свои же — сват да брат… А вы думаете, в евангелии Христос так писал, как они говорят? Почему Он не велел апостолам по две одежи иметь? и деньги не велел иметь и за исцеления не брать? Один Иуда имел деньги, он и Христа продал!..

— Ныне они все христопродавцы! — спокойно говорит купец Гришин, почесывая живот.

— Все! — горячо подтверждает Софрон Ионыч. — Я говорю своему о. Максиму: — батюшка! вы вот проповеди читаете нам, а сами на эту точку не становитесь… Вы — современные апостолы. Бог вам не велел двух риз иметь, а вы за рупь аршин редко берете, а рубля два да три аршин… Да деньги в кассу тыщами кладете… Это уж не по Писанию!..