В глубине Великого Кристалла. Пограничники

– Ладно… Будем вставать?

– Ага… Только подвинься, ты мою простыню прижал.

– Изв… Ой! – Цезарь испуганно округлил глаза и вдруг улыбнулся. И его жесткое некрасивое лицо от улыбки стало… тут сразу не скажешь словами. Совсем другим оно сделалось: по-настоящему мальчишечьим, доверчивым, мягким, веселым. Таким, каким бывает, наверно, у самого лучшего друга.

И Витька не сдержал радостного толчка, похожего на внезапное счастливое открытие. Он засмеялся, ухватил Цезаря за плечи, опрокинул на подушку, взъерошил ему густую щетину прически. И получил веселого тумака! И они с хохотом покатились с лежанки на половицы, комкая простыни и колотя друг друга ногами. И над ними стоял прибежавший на шум Кир, качал головой:

– Какие дети!.. Вставать надо, кушать надо. Витка, хватит. Витка, домой собираться надо.

– Фиг!

В то же утро Витька смотался в «Сферу» и дал в Ново-Томск телеграмму, что задерживается у отца на неделю. И на первом товарняке умчался назад, предоставив деду и матери выяснять по телефону отношения и подробности. А родная школа в Ново-Томске проживет несколько дней и без шестиклассника Мохова…

Эта неделя была полностью счастливой. Отец не ругал Витьку за самовольное продление каникул. К Цезарю вернулись из столицы родители – с хорошими новостями: следственная электронная машина признала невиновными их самих и тех людей, которые помогли им вырваться из Лебена. Раненый Корнелий Глас из тюремной больницы был переведен в частный госпиталь. Водителя машины Рибалтера амнистировали «в силу нестандартности обстоятельств». Люди, у которых по неизвестным причинам исчезли индексы, больше не объявлялись вне закона.

Витька и Цезарь целыми днями мотались по громадному Реттербергу, хотя в городе не было полного спокойствия: носились по улицам патрули, кого-то догоняли, кто-то даже отстреливался… Зато было в Реттерберге где гулять и что посмотреть. А вечером на глухом и скрытом от глаз пустыре за насыпью Витька учил Цезаря ездить на мотодиске, который он месяц назад угнал у зазевавшегося улана.

По ночам они разговаривали. Про книжки, про Кристалл, про обнаруженную на Марсе цивилизацию иттов, про построение многопространственных континуумов, про старинных коллекционных солдатиков из олова. Про всякие свои дела и приключения в той жизни, когда они еще не знали друг друга. Витька рассказал даже про Люсю. О том, каким горьким было расставание с ней. Цезарь понял это без ревности. Одно дело девчонки, другое – мужская дружба.

Но расставание с Цезарем, когда прошла неделя, оказалось не менее печальным. Цезарь, отводя мокрые глаза, спросил тихо:

– А раньше чем зимой тебе сюда никак нельзя?

Витьке не хватило духа сказать, что никак. Пробормотал «посмотрим».

И главное – не напишешь, не позвонишь. В другой-то мир, в другое пространство, которое вроде и рядом и которого в то же время будто и нет совсем…

Нет?

Он изводился в своем Ново-Томске сентябрь и половину октября, а сны с ощущением провала и падения были все чаще. И… ну, не дурак же он, Витька Мохов, понял в конце концов, что это такое. Так же, как понял год назад первую премудрость перехода через локальный барьер, потом через грань… Правда, тогда помогал отец, а сейчас…

А сейчас никто не поможет. Просто некому. Скицын рассчитал однажды, что прямой переход возможен теоретически. Даже вопреки принципу Мёбиус-вектора. Но расчет одно, а на самом деле… Однако снилось уже не раз, как это бывает.

«И ты, Витенька, знаешь, как это можно попробовать. И просто-напросто боишься».

Не неудачи он боялся, а наоборот – неистребимой жути, которая охватывает в межпространственном вакууме (значит, есть такой?). И все же… кто-то должен. Когда-то должен… Там Цезарь. И если получится, путь к нему будет занимать несколько секунд… Да, но каких секунд!.. И все равно…

А может, не так уж страшно? Зажмуриваешься, появляется в сознании тонкая зеленоватая нить, потом еще несколько – со светящимися узелками на перекрестьях. Их не видишь, а скорее чувствуешь. Потом возникает за светлым пятнышком одного узелка ощущение того места, куда ты стремишься. Например, путевая насыпь, покрытая красными листьями увядшей лебеды. Недалеко от таверны… Это очень близко. И в то же время чудовищно далеко в бесконечной глубине черной щели между неудержимо скользкими невидимыми плоскостями. И надо пересилить себя, зажать в себе ужас, шагнуть вниз, в падение…

– …Ай, Витка! Ты почему здесь? Почему голый?

Он сидел в лебеде у насыпи, в одних трусах, взмокший, со всхлипами в горле. Несколько минут назад у себя в Ново-Томске он, выключив будильник, делал зарядку, машинально махал руками, а мысли об этом

жали все сильнее, сильнее. И, крикнув, он прыгнул на стул, а с него шагнул… в пустоту. Не во сне, по правде…

– Ой, Витка, что скажет Алексеич! – Кир подхватил его на руки.

Витька измученно улыбнулся:

– Получилось…

– Что получилось? Вот папа даст тебе «получилось»!

– А у вас тут еще тепло… Кир, а где Цезарь?

– Вот папа даст тебе Цезаря…