В гору

— Зал есть, и музыка есть! — воскликнул Упмалис. — Пошли, ребята, лучшего и желать нельзя! — Он замешался в толпе молодежи вместе с Ванагом, Зентой и Мирдзой, которые не отходили от него ни на шаг. К ним пробирался старик. Его седобородое лицо в игре солнечных лучей, пробивавшихся сквозь ветви лип, само светилось, как солнце. То был старый Пакалн, который искал не Упмалиса, а Ванага и, наконец, ухватив его за рукав, попытался отвести в сторону. Появление старика показалось Петеру не очень уместным, это ведь был Пакалн, которого он назвал кулаком, за что потом пришлось извиниться на собрании. И хотя Петер не таил в сердце обиды, все же каждое напоминание об этом случае, — а таким живым напоминанием был старый Пакалн собственной персоной, — было неприятно.

Упмалис также заметил Пакална и приветливо посмотрел на него, ожидая, что тот скажет.

— Сынок, ты помнишь, как мы тогда повздорили? — сказал Пакалн, чтобы напомнить неприятную стычку. — Это когда ты меня кулаком обозвал.

— Это уже давно забыто! — нетерпеливо и даже резко воскликнул Петер.

— А я, сынок, не забыл, — улыбнулся старик, и Петера это начало злить. Не будь Зенты и Упмалиса, он, наверное, бросил бы ему новое оскорбление, хотя он только потому и сердился, что Пакалн напомнил о старой стычке при них. — Я, сынок, не забыл, — спокойно продолжал Пакалн, его не смутил нервный жест Петера. — У тебя тогда чуть было неприятность не получилась из-за такого старого хрыча. Я от этого долго расстраивался. А потом подумал, что я мог бы сделать хорошего, чтобы ты видел, как меня самого вся эта жалоба за сердце задела. И знаешь, что я придумал? Я придумал соткать для мельницы ремень. Он другим, правда, больше нужен, чем тебе, ведь у тебя-то самого и молоть нечего. Но с тебя спрашивают. Вот я и соткал, пока Юрит спал. Ремень там, в телеге. Пойдем, возьми.

— Петер, поцелуй у дедушки руку! — задорно воскликнула Мирдза, и ее глаза довольно засияли; она стояла перед Ванагом такая гордая, словно хотела сказать: «Ага, вот видишь, каков старый Пакалн! Видишь, что я была права!»

Петеру показалось, что его кто-то подтолкнул к Пакалну, и он, чтобы не споткнуться, обхватил его шею и прижался губами к бородатой щеке.

— Это, действительно, подарок ко Дню победы! — радовалась Зента, зная, как Петер болеет за мельницу.

— Так пойдем, посмотрим, — предложил Пакалн. — Испытайте, достаточно ли крепок. Не соткал ли я из гнилых ниток.

Все вышли на улицу, где на повозке Пакална лежал большой, аккуратно скатанный моток. Они с благоговением осмотрели его, но Пакалну хотелось больше веселья в эту минуту, и быть может, еще хотелось, чтобы все собравшиеся видели, на что способен такой старик. Он предложил молодежи размотать ремень и испытать его крепость.

— Ну-ка, станьте на каждый конец человек по десять и давайте тягаться! — предложил он. Этого не надо было повторять. В несколько мгновений ремень был растянут во всю длину через улицу, и соревнующиеся с веселым смехом и криком потянули крепкий ремень за концы, порой чуть не падая наземь от более сильных рывков противника.

— Сделан на совесть! Выдержит! — объявил Упмалис результаты соревнования.

После этого ремень внесли в исполком, и теперь можно было бы расходиться. Но сегодня в поле все равно идти уже поздно, а майский вечер был полон дыханья весны. Все знали, что орудия замолкли, из рук смерти вырвана коса, которой она размахивала почти четыре года — и не только над полем боя, но и всюду, где орудовали немцы. Поэтому людям не хотелось расходиться по домам, они еще чего-то ждали и, разделившись на группы, беседовали, шутили и поглядывали на других, таких же говорливых и улыбающихся. Лишь один человек, с кисло сморщенным лицом, ни на кого не глядя, выбрасывая вперед трость, заковылял к своей бричке, отвязал лошадь, важно развалился в повозке и медленно поехал прочь, но вдруг, то ли вспомнив что-то неприятное, то ли вымещая досаду, согнулся крючком и хлестнул кнутом лошадь так сильно, что та вертанула хвостом и резко рванулась. Это было настолько комично, что все стоявшие на улице захохотали и смеялись, пока повозка не исчезла за поворотом.

— Густа слепень укусил! — воскликнул кто-то, и новая волна хохота прокатилась по улице.

— Разве лошадь виновата, если у самого какая-нибудь неприятность, — сказал Ян Приеде с упреком. — Ну, пойдете в имение плясать? — спросил он молодежь, окружавшую Упмалиса.

— Да! Пошли! — радостно отозвались веселые голоса.

— Пойдем все вместе, — предложил Упмалис.

Из исполкома вышли Озол и Салениек. Только теперь Упмалис заметил, насколько изменился его фронтовой товарищ с тех пор, как уехал из города.

— Ты болен? — справился он сочувственно.

— Немного устал, — ответил Озол. — Мирдза тебе все расскажет. А я поеду домой. Приходи к нам ночевать, — пригласил он.

Мирдза замялась в нерешительности. Ей хотелось идти вместе с молодежью в имение, но усталый вид отца, его бледность и серьезный взгляд напомнили, что дома осталась мать, которая сегодня весь день одна и чего только она не передумала. Словно угадав ее колебания, Озол сказал: