В «игру» вступает дублер

До воскресенья ждать долго, и Анна направилась в шашлычную. Петровича увидела за ближним столиком. Подходить не стала, но громко спросила у женщины, стоявшей за стойкой, нет ли котлет. Услышав, что их здесь не бывает, чуть помедлила, словно раздумывая, не взять ли шашлыки. Петрович, сообразив, что она пришла к нему, пока Анна разговаривала с женщиной, вышел. Анна, проходя мимо, попросила старика срочно прийти в проходной двор к забору у их садика — там их видеть никто не мог. Он пришёл, и она рассказала всё, что узнала о Кестринге, попросила срочно передать Зигфриду — они теперь чаще встречались в шашлычной.

— А с тобой встретимся в воскресенье на «барахолке», — сказал Петрович. — Да… Был тут недавно один из наших. Оттуда. Так майор Игнатов с ним тебе привет передавал и просил сказать, что ты молодчина.

— Игнатов? — удивлённо спросила Анна.

— Ты что, забыла, с кем разговаривала на кладбище?

— Так это был Игнатов?

— Ну да, он и есть, Валентин Петрович Игнатов.

Ну вот, теперь она знала имя человека, который доверил ей такое ответственное дело. Она уже и не представляла себе другой жизни, серой, будничной. Бездействие, бессмысленное выжидание, а тем паче кутежи с немецкими офицерами — это не для неё. Она бы скорее наложила на себя руки, чем уступила хоть кому-нибудь из них. С этими мыслями Анна пришла на «барахолку». Здесь она пристроилась поближе к выходу со старыми башмаками отца. Нарочно назвала очень высокую цену и никому не уступала. Наконец подошёл торговаться Петрович. Ощупывая башмаки, незаметно вложил в один из них бумажку. Возвращая Анне, сказал:

— Больно дорого просишь, красавица. Шла бы ты домой со своими башмаками.

— Сейчас всё дорого, — понимающе сказала Анна. В башмаке была записка от Зигфрида. Он просил как можно скорее передать шифровку.

Панов ещё раз перечитал радиограмму от Зигфрида, спросил Игнатова, что, по его мнению, побудило Кестринга прилететь на Кавказ?

— Не знаю, — честно признался Валентин.

Тогда Панов напомнил ему, что писала о Кестринге в конце 1941 года пресса: он возглавил штаб «Добровольческих формирований советских военнопленных», Гитлер возлагал на него большие надежды в деле перевоспитания советских людей и вербовки их в «добровольческие» части.

— Значит, Кестринг унюхал наживу? — усмехнулся майор.

— По-видимому. Я думаю, это как-то связано с выступлением по радио Геббельса о победах немецких войск на Северном Кавказе и захвате огромного количества трофеев и военнопленных, — сказал Панов.

— Понимаю.

— А знаете, — вдруг улыбнулся Панов, — три года назад я жил в Москве по соседству с этим Кестрингом, и мы раскланивались на вечерних прогулках. Я дал ему прозвище — «Кривое зеркало».

— Почему?

— А как же! Именно он, бывший военный атташе Германии в Москве, ложно информировал Гитлера, подталкивая его к войне с нами. Не знаю, каков он сейчас, но московский Кестринг был со странностями: жил отшельником в Хлебном переулке, держал трёх собак и десяток кошек. Когда кошки неистовствовали, соседи жаловались на него в милицию. Как-то под вечер, возвращаясь с работы, я заметил впереди себя генерала, который прогуливался с овчаркой. Хотел пройти мимо, но он остановил, затеял разговор о погоде, о том, что по ночам ломит ноги. В общем, говорил о чём угодно, только не о политике, но что-то за этим было. Может, прощупывал меня, чем могу быть ему полезен? Вот теперь бы встретиться с ним да потолковать!

— Выкрасть бы его у абвера, — полушутя предложил Игнатов.

— Мысль заманчивая, — опять улыбнулся Панов, и Игнатов отметил, что генерал ничем уже не напоминает каменное изваяние, как это было вначале — видно, совсем освоился.

Утром 4-го ноября Панов получил задание произвести оценку работы американских «студебекеров» в горных условиях. Гружённые боеприпасами машины шли колоннами по Военно-Грузинской дороге из Тбилиси к фронту. В новых условиях разведгруппа генерала, добыв информацию, передавала её в «общий котёл» разведки и задания нередко получала кратковременные, требующие большей оперативности. Виталий Иванович видел, что люди устали от чрезмерного напряжения, и, случалось, лично выезжал на место. Встречать «студебекеры» он тоже решил сам.

— Поедешь со мной, — сказал генерал Игнатову.

В Дарьяльском ущелье буйствовал Терек. Над извилистой дорогой нависли скалистые уступы, которые, казалось, должны были непременно упасть на движущиеся машины. Тяжелые «студебекеры» шли медленнее, чем требовалось фронту. Именно это обстоятельство и вызывало беспокойство в Москве.

Панов с Игнатовым проехали на вершину Крестового перевала. Стоял ясный день, и с плоской смотровой площадки на перевале далеко окрест открывалась самая мирная картина. На западе редкие облака лениво плыли по небу. Запорошенные рано выпавшим снегом острые скалы блестели на солнце грудой редкостных драгоценностей. А на склонах гор и в ущельях всё ещё играла разноцветными красками осень.

— Нарзану хотите, Виталий Иванович? — не соблюдая субординации, обратился к генералу Игнатов — уж очень расслабляла эта спокойная мирная обстановка.

— А есть?