В июне тридцать седьмого...

Смотрите-ка! Уже третий час, и начинает смеркаться. А какой снег валит за окном! И довольно сильный ветер — снежные шлейфы порывами пролетают мимо окна. В поле, наверное, метель. Настоящая рождественская погода.

Помните, у Бориса Пастернака в «Докторе Живаго»:

Мело, мело во все концы,Во все пределы.Свеча горела на столе,Свеча горела...

Глава вторая

ДЕТСТВО

В детстве он засыпал мгновенно. И в тот вечер, которым сменился снежный серый день, когда их семья на двух извозчиках с Московско-Брестского вокзала добралась наконец до Госпитальной улицы, где отец, Наум Александрович, снял квартиру из трёх комнат в каменном мрачном доме. — Гриша, не раздеваясь, устроился на овчинном полушубке между узлами со скарбом и сразу провалился в сладкий крепкий сон. Он, уставший, переполненный дорожными впечатлениями, дремал уже, пока ехали по городу, и Минска совсем не увидел. Перед слипающимися глазами только густо кружился снег, покачивалась широкая спина извозчика, где-то рядом звучали голоса отца и брата Ивана, а он был занят только одним: боролся с тяжко навалившимся сном.

...Его разбудил шум, вроде бы крик, кажется, кто-то плакал. Проснувшись, Гриша не мог понять, где он, что происходит. Незнакомая комната, заваленная вещами и узлами, рядом с полушубком, на котором он спал, — медный таз, в нём мама всегда варила малиновое варенье. Там, в Екатеринославе... Он сразу всё вспомнил: поспешные сборы, переезд, долгая дорога в поезде, в вагоне третьего класса. Сердце сжалось. Что ждёт здесь, в незнакомом, чужом городе?

Утренний свет, окрашенный розовым солнцем, наполнял комнату, громко разговаривали за дверью, а плакала, кажется, мама...

Он вскочил, опрометью бросился к двери.

Пофыркивал на голом, без скатерти, столе самовар, белая булка нарезана крупными ломтями, тоже прямо на столе, в блюдцах сыр и масло. Всё семейство во главе с Наумом Александровичем пило чай: братья — старший Иван и Володя, младший, сёстры Люба и Клава, а у мамы, Екатерины Онуфриевны, действительно были заплаканы глаза.

Да что случилось?

   — Ополосни лицо, — спокойно сказал отец. — Умывальник вон там, в передней. И — завтракать. Мы тебя не будили, уж больно разоспался.

Странно: холодная, обжигающая лицо вода пахла полынью.

Когда он вошёл в столовую, Иван, шурша газетой, говорил возбуждённо и громко:

   — Если поднять рабочих, студентов, выйти с протестом на демонстрации, — его не казнят!

   — Тише, Ваня, тише... — зашептала Екатерина Онуфриевна. — Господи, не успели приехать, и тут то же самое!

Отец молчал, а Иван, повернувшись к Грише и блестя глазами, опять заговорил быстро, громко:

   — Вот, в сегодняшних «Губернских новостях»... Вынесен смертный приговор студенту Ивану Пулихову!

   — За что? — вырвалось у Гриши.

   — Он бросил бомбу в минского губернатора, генерала Курлова. Этот Курлов залил улицы кровью в пятом году, когда вывел войска против рабочих...

   — И что же? — перебил Гриша.

   — Бомба не взорвалась! Представляешь, после воскресной службы губернатор вышел на паперть кафедрального собора, тут из толпы и кинулся к нему Пулихов, бросил бомбу под самые ноги этому мерзавцу, а она не взорвалась!

   — Бомбы не умеют делать, — промолвил Наум Александрович, расправив густые чёрные усы и поднося ко рту блюдце с чаем. — Вот народовольцы умели делать.

   — Я-то думала, — тихо сказала Екатерина Онуфриевна, — уедем, и не будет в доме этой политики... — По щекам её опять потекли слёзы. — А вы снова, снова!..

   — От политики, матушка, никуда не сбежишь, — миролюбиво сказал отец, потягивая с блюдца чай.

   — А дальше? — спросил Гриша. — Что со студентом?

   — Тут же схватили. Вот написано: «Злодей задержан на месте преступления жандармами и полицейскими».

   — Они его сразу до полусмерти избили! — Щёки Клавы, которой совсем недавно исполнилось двенадцать лет, залило яркой краской. — Прямо на паперти собора!

   — И эта туда же! — всплеснула руками Екатерина Онуфриевна. — С чего взяла?

   — На втором этаже нашего дома швейная мастерская. Пошла за водой, у колодца мастерицы...

   — Да об этом весь Минск говорит! — поддержал сестру Иван. — Ходил в лавку за хлебом и сахаром — народ только об одном: смертный приговор студенту.

...В ту пору, в феврале 1906 года, Григорию Каминскому было десять лет, а его старшему брату Ивану шёл шестнадцатый.

В первые же дни новой жизни у Гриши появился друг, Володя Григорьев, сын швеи. Истый минчанин, он знал город как свой дом. Володя был коренастым, шумным, непоседливым. Мать его была полька, пани Мария, с печальным, бледным и озабоченным лицом, на котором чёрными дугами разбегались тонкие брови, а под ними мерцали серые, тоже печальные, глаза. Пани Мария поразила Гришу и своей красотой, и лёгкой летящей походкой, всё она делала быстро и в то же время плавно. Володя был совсем не похож на свою мать, наверно, удался в отца, машиниста на железной дороге.