В июне тридцать седьмого...

Руку поднял Шмул Штейнбов.

   — Почему, Шмул, объясни? — тихо сказал Илья Батхон.

   — Если человек, не задумываясь, не готов умереть за дело революции, — непримиримо, жёстко сказал юноша, — он не должен быть в рядах нашей партии.

   — Что же, — несколько растерянно сказал Батхон, — твоё право думать и считать так. — Он помедлил в задумчивости. — Хотя я не могу принять такую максималистскую формулировку. Итак, большинством голосов товарищ Каминский принят в нашу партию.

   — Спасибо! — вырвалось у Григория.

   — А теперь чай! — сказал Стефан Любко. — Самовар у меня готов.

   — Шмул, — сказал Алексей Александрович, — ты незаметно выгляни на улицу. Как там наш старичок?

Юноша бесшумно вышел из комнаты.

На столе появился кипящий самовар, хлеб, на тарелках масло и нарезанный сыр (наверно, из той самой бакалейной лавки, возле витрины которой с утра изнывал Митрофан Нилович Шилин). Вернулся Шмул, сказал:

   — Под окнами гуляет и шепчет чего-то.

   — Тогда вот что я предлагаю, — сказал Алексей Александрович Каминский. — Чайку попьём и разойдёмся. Поступим так: всем разом выйти и быстро в разные стороны. Кроме меня.

   — Это почему же? — спросил кто-то.

   — Он обязательно за кем-нибудь увяжется. А я со своей деревяшкой от него не очень-то упрыгаю. Надо, чтобы кто-то из вас его увёл, а я подожду, когда хозяева вернутся... Через часок примерно и отправимся на новую квартиру.

   — Старикашка за мной пойдёт! — азартно сказал Григорий.

   — Что же, так и поступим, — заключил Илья Батхон.

...Уже совсем стемнело. Звёзды высыпали на весеннем небе. Становилось прохладно. Совсем невмоготу стало бедному агенту, тайному осведомителю Шилину по кличке Шило: ноги подкашиваются, хоть на землю садись, перед глазами розовые круги плывут, от голода живот окончательно подвело.

И тут... Наконец-то! Дверь хлопнула, голоса громкие, смех («Ишь, нехристи! Веселие у них...»). Митрофан Нилович, можно сказать, на полусогнутых на другую сторону улицы дунул.

Калитка открылась, и всей галдящей ватагой на улицу высыпали. Пересчитать бы, да куда там! В один момент в разные стороны зашагали.

«Стой! Стой!» — заорать хотелось, и рука в карман за полицейским свистком сама нырнула (он у всех жандармских агентов имеется — на крайнюю ситуацию) — еле сдержался.

«Да что же делать-то?» — заполошно, затравленно думал Митрофан Нилович. Никогда он в таком идиотском положении не был. — А! Вот ты, голубчик, мне в самый раз!» — возликовал агент Шило, и профессиональный подъём обуял его, вернул силы.

Оказывается, гармонист этот в фуражечке, лихо на ухо сдвинутой, вроде бы никуда особо не спешит, покачивается — похоже, пьянёхонек. «Очень даже одобряю! Вот мы с тобой и погуляем, хлопче...»

Гармонист в самом деле не спеша побрёл по улице, перекинув свою гармонь через плечо.

За ним, отпустив «объект» на привычное расстояние, сажен на двадцать — двадцать пять, последовал Митрофан Нилович, весь подобравшись, и про голод забыл, боль в ногах отпустила.

Погоня! Охотничий азарт... Служба ответственная во благо и спасение отечества от социалистической заразы.

Гармонист за угол свернул, не оглянулся. Агент Шило поприбавил шагу. Тоже за угол бредёт его «объект», не торопясь, даже, стервец, насвистывает что-то. Опять свернул за угол. И торопиться особо не надо, никуда не денется.

И Митрофан Нилович за угол свернул — нет «объекта»! Да как же? Глухие заборы. В окнах домов свет потушен. Что он, сквозь землю провалился? Тайный осведомитель туда, тайный осведомитель сюда — нет «объекта»! В один миг всё навалилось: живот свело, ноги подламываются, во рту кошки нагадили, по большой нужде приспичило — хоть кричи.

Потерял себя Митрофан Нилович Шилин, вынул из кармана полицейский свисток, заиграл во всю ивановскую, с переливами получилась. Пуста улица, ничьих шагов не слышно. Только собаки стали, да и то лениво, брехать.

Впереди, аршинах в пятидесяти, был совсем тёмный переулочек. Туда и помчал агент Шило.

И когда его поглотила темнота, высокий забор со стороны сада легко перемахнул Григорий Каминский со своей гармонью и, перевесив её через плечо, быстро пошёл к перекрёстку улиц, где тускло светил одинокий фонарь.

...Был сдан последний экзамен — по истории (естественно, получена пятёрка). Итак, впереди лето, каникулы и с осени пятый, предпоследний класс гимназии.

Июнь, как обычно в этих местах, начался тёплыми грозами, ливнями, которые чередовались с влажной жарой, ветрами с юга, ослепительными солнечными днями. Белорусская земля буйно зеленела, изумрудный цвет преобладал во всём: в лесах, на полях, в сёлах, да и в самом Минске — в городе было много скверов, бульваров, окраины утопали в садах.

Июнь Григорий Каминский намеревался провести в Минске — намечалась забастовка в кузнечно-слесарных мастерских, и Гриша принимал активное участие в её подготовке. А в Сосновицы, к родителям, решил он, — в июле.

...Сходка кузнецов и слесарей за городом кончилась поздно, и домой Каминский возвращался в десятом часу вечера. Странно! Все окна освещены, похоже, никто не спит.