В июне тридцать седьмого...

   — Ты помнишь свои письма, которые писал мне из разных городов? — требовательно спросила Ольга.

   — Ну... Помню... помню, конечно.

   — В каждом письме... обязательно, обязательно! — ваша борьба, новые единомышленники, которых ты приобретаешь к своему делу, положение рабочих, намёки на скорые перемены в России, во всех письмах ожидание революции. Ты её торопишь, торопишь буквально в каждой строчке писем...

   — Но, Оля! — воскликнул Григорий. — Всё, что ты говоришь... Это смысл моей жизни!

   — Вот, вот! Именно! Это смысл твоей жизни. И если бы надо было ускорить наступление твоей революции, ты бы ей в жертву принёс всё! И меня в том числе... Мою любовь к тебе!..

   — Оля, что ты говоришь? Опомнись!

   — Нет, нет, это так. Молчи, пожалуйста! Прошу тебя: молчи, ничего не говори. Или я уйду. Я знаю, я чувствую, что всё именно так. Отец, если уж всё до конца, лишь помог мне разобраться, натолкнул на эти размышления. И в одном он прав наверняка: вы люди особой, страшной породы...

   — Кто это мы? — перебил Каминский, и в нём поднималось ожесточение, непримиримость, он понимал: опять начинается политический спор.

   — Вы — революционеры. — Ольга прямо, враждебно смотрела на него. — Для вас ничего больше не существует, кроме вашей революции. Ведь вы поёте в своём гимне: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья...»

   — Но как же иначе, Оля? Мир насилья сам не исчезнет!

   — А дальше, дальше в этом гимне, — не слыша, лихорадочно говорила Ольга. — Какие ужасные чудовищные слова! «Мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!..» Кто был ничем — сразу всем? Интересно, что значит — всем? Какой смысл вкладывается в это «всем»? — Она взглянула на Каминского и вдруг зажала рот рукой. — Всё, Гриша! Всё, прости! Милый, прости меня! Мы больше не скажем об этом ни слова! И — пошли. Пошли! Ты опоздаешь на поезд.

Они шагали рядом по Невскому в бурлящей толпе — чужие, два мира, разделённые баррикадой.

Впереди была уже площадь Николаевского вокзала, заполненная извозчиками; среди лошадей и пролёток, как диковинные экзотические животные, стояли три легковые машины, поблескивая чёрным лаком.

   — Простимся здесь, на углу, — нарушила молчание Ольга. — И я хочу сказать... Давай окончательно не потеряем друг друга. Кто знает, как всё сложится и в России, и у нас с тобой... Ты мне напиши, когда устроишься. Наверно, до конца мая я в Питере.

И они молча обнялись среди спешащей безразличной толпы. Первой отстранилась от него Ольга. Как тогда, в прошлом году в Минске, на железнодорожном мосту, соединяющем Брестский и Виленский вокзалы.

   — Иди, Гриша, — прошептала она. — Да хранит тебя Бог...

Он попытался удержать её.

   — Нет, нет, всё! — Ольга вырвалась из его рук.

Побежала.

Затерялась в толпе...

Неужели навсегда?

...Поезд «Петербург — Москва» летел через светлую апрельскую ночь.

Григорий Каминский бессонно сидел у окна. Бледный рожок месяца нёсся за голыми берёзами и тёмными елями, то появляясь, то исчезая опять.

И с беспощадной ясностью наш герой сказал себе: «Это так... Оля права. Смысл моей жизни — политическая борьба, революция. Но неужели на всё остальное меня нет? И на любовь?..»

По вагону, раскачивая квадратным фонарём, в котором прыгал коптящий красноватый фитиль, шёл заспанный проводник.

   — Господа! Военный патруль. Приготовьте документы!

Глава четырнадцатая

7 декабря 1917 года