В июне тридцать седьмого...

   — И с нами будет крестьянство! — продолжал Григорий Каминский. — Потому что мы, большевики, сделаем то, на что не способна сегодня ни одна партия в России: мы осуществим вековую мечту мужика — безвозмездно, без всяких условий и выкупа передадим ему землю! Это одна из самых главных целей нашей социальной программы!

Шум поднялся в трактире — Прохор Заикин, весь в восторженном возбуждении, толкал в плечо то Семёна Воронкова, то супругу свою, Евдокию:

   — Ну? А я чо говорю? Дадуть большевики, мы то исть, землю... Дадуть! Вот рай-то настанет, Господи, владыко небесный! Ты слышь, Семён, ай нет? Дадим мужикам, нам то исть, землю! И без етого, выкупа!

Семён Воронков хмуро молчал, Евдокия — сказано, баба существо неразумное — тихо плакала, а гармонисты на эстраде разливались вовсю:

Гармонист, гармонист —Будут девки рады,Коль пожалуешь им

Барские наряды!Гармонист, гармонист!Одели, обули...Нынче наш гармонист —Первый пареньв Туле!..

   — Мне пора, — отчуждённо сказал Прокофий Николаевич Мигалов. — Неотложные дела в редакции. — Он ждал, что глава тульских большевиков что-то ответит, но Каминский молчал. — Прощайте!

   — Прощайте, — сказал Григорий.

   — До свидания, — сказала Ольга Розен.

Редактор газеты «Свободная мысль» горько усмехнулся:

   — Свидание вряд ли состоится. — И он зашагал к двери.

Григорий, Ольга, Прохор и Евдокия Заикины, Семён Воронков и ещё многие смотрели ему вслед.

За окнами трактира совсем стемнело, половые ставили на стол керосиновые лампы — электростанция в этот вечер из-за нехватки топлива не работала.

* * *

...Была уже майская ночь, потому как за дальним горизонтом нарождался первый денёк самого зелёного месяца в в году — там, на востоке, бледнело небо, еле заметной розовостью окрашивало его, заволакивало. Однако над головой пока была тёплая, безветренная ночь, вся весенняя, с густым чарующим духом прогретой солнцем земли, первых трав и раскрывшихся почек; ночь была полна таинственных шорохов, звуков; перекликались птицы, в тёмной дубраве слева от дороги раз щёлкнул соловей, кинул короткую трель и смолк — видать, настраивался.

Буран плёлся шагом, наверно, спал на ходу, и Евдокия Заикина не понукала его, забылась. Иногда она поднимала кверху заплаканное лицо — небо над ней было звёздным и бездонным, вечный вселенский покой струился оттуда, из бездн мироздания, но не приносил он успокоения смятенной душе Евдокии. Ещё бы поплакать, но слёзы кончились...

Нет, не увезла она в Луковку, к родному очагу, к детишкам, к своему земельному клину, непутёвого мужа Прохора Заикина. Поди ж ты, вон как упёрся, настырный, куда её власть над ним подевалась? Выходит, громадной силы революция ихняя: совсем мужика завертела, не отпускает. Только и сказал на прощанье: «Вернусь, когда всех помещиков порешим и на земле наша, большевистская власть будет!» И весь сказ. Прямо как околдованный.

И у старшей сестры не погостила Евдокия — беда в доме Лукерьи: по-чёрному запил её Иван, хозяин колбасной лавки. «Все прахом! — кричал. — Все пропадёт! Забирайте, антихристы! Чур! — кричал. — Вон уж и лезут из печи, с тряпками своими красными. Сокрушу!..» Ихний работник Фёдор Зайцев с дворником Ильёй к кровати ремнями привязали Ивана, а он своё: «Лезут, из-под пола лезут, из всех щелей! Чур! Чур! Отворяй им амбар, Лукерья. Всё одно кончился закон в Расее».

   — Вот так уже вторую неделю, — заливаясь слезами, говорила сестра. — Отойдёт — и опять за водку, опять они у него скрозь лезут. Как с Совета пришли и колбасы в амбарах описали... Ад у меня дома, Евдокия, ты уж не обессудь.

Выходит, и дня не пробыла в Туле деревенская женщина Евдокия Заикина, вдова при живом муже. Одна теперь радость: уже сегодня к вечеру деток своих увидит, обласкает. Как они там, кровинушки, без «её?

   — Ты, Буран, совсем обнаглел. Ай спишь? — Евдокия подёргала вожжи, мерин недовольно фыркнул, затряс головой, звякая удилами, хлестнул хвостом и перешёл на неторопливую рысь. — Бежи, бежи! — подбадривала его Евдокия, и думы о доме, о ребятишках, о скором севе постепенно стали отогревать её душу.

«Ничего, — думала она. — Все как-нибудь образуется, с нами Бог. И революция ихняя не на века же! Вернётся к нам Прохор, куды денется?..»

Орловское шоссе было пустынно. Давно осталась позади Тула, растаяли вдали бессонные огни Косогорского металлургического завода. Только мерный стук Бурановых копыт по накатанной твёрдой дороге. Только звёздное небо над головой. Только поднявшийся предутренний ветерок, который сушит на щеках последние слёзы.

«Всё, всё образуется, — думает Евдокия Заикина. — Будем живы, не помрём».

* * *

«30 апреля 1917 г. Тула.

Дорогой Арнольд!

Уж и поверить не могу, что из нашего российского пожара и вавилонского хаоса это письмо попадёт в благословенный Париж, что будешь ты читать его в своём доме на авеню Клобер.