В Иродовой Бездне (книга 2)

За тюремной кирпичной стеноюМолодой арестант умирал.Он, склонившись на грудь головоюПотихоньку молитву читал:«О Всесильный Господь, дай мне силыПодышать еще несколько дней,Дай сходить на родную сторонкуИ увидеть всех близких друзей.Повидаться с женой молодоюИ обнять престарелую мать…»

Но уж сердце больного предчувствует,Что ему никого не видать,Отвернулся, бедняга, он к стенке,Три раза он тихонько вздохнул,И закрыл свои карие очи.И навеки, бедняга, уснул.Не увидел он родную сторонушку,Не увидел всех близких друзей,Не обнял свою милую женушку,Не обнял свою старую мать…Когда старик пел, в камерах не было слышно шума: вся тюрьма слушала его. Каждый заключенный как бы предчувствовал, что и его как героя песни слепого, ожидает подобная участь. Ни для кого не было секретом, что немало их именно так и умирало в суровых условиях исправительно-трудовых лагерей,

Этот мотив и слова песни навевали и на сердце Левы тихую грусть. Грусть, но не отчаяние. Как бы в ответ певцу он вполголоса начинал напевать сам:Когда окончится труд мой земной.Даст мне Спаситель на небе покой,Там навсегда буду с Ним пребыватьИ вечно славу Его созерцать.Славу Свою даст Он мне узреть,Буду на лик Его дивный смотреть.Славу Свою даст Он мне узреть…Место даровано в доме ОтцаМне беспредельной любовью Христа.

Ах, что за радость Его увидатьИ вечно славу Его созерцать!Там многих встречу любимых друзей.Чудно свиданье вдали от скорбей!Благость Христа будем все воспеватьИ вечно славу Его созерцать…Да, великая пропасть пролегла между Левой и другими заключенными. Он видел впереди Небесную родину, знал о будущей встрече с любимыми друзьями, вдали от скорбей и не мечтал об временной земной свободе, ибо готовился идти ко Христу. А они, несчастные, не видя впереди ничего, жаждали хотя бы ее глотка, чтобы вздохнуть вольнее, увидеться с любимыми — и все… Ни у кого из них не было столь радужной перспективы, которую имел Лева в своей вере во Христе и в вечную жизнь.И еще одна тоскливая песнь не раз доносилась до Левы:Забыт я, заброшен в сибирские края,Лишен драгоценной свободы,И так пропадает вся юность моя,

Пройдут мои лучшие годы.В тюрьме за решеткой нас много сидит,Наверно, нам участь такая —В неволе сидеть, на волю глядеть…А сердце так жаждет свободы…Лева знал, что,"кто потеряет душу свою, тот приобретет ее», и нарисовал на открытке крест, а на нем распятое «Я», по бокам же — тексты из Слова. Эта открытка потом напоминала Леве о пережитых им испытаниях.Трудно сказать, было ли это проявлением юношеского тщеславия или Лева известным образом переоценивал силу и значение своего «подвига», но только ему не хотелось, чтобы он был вовсе забыт. Иногда ему казалось, что вот, его возьмут — и никто не узнает, что он был здесь, и не останется о нем никакой памяти.Заключенные обычно на стенах камеры вырезали свои фамилии. За это администрация наказывала их карцером, а надписи замазывали. Лева тоже решил сделать памятную надпись, но только не на стене, а на ложке. У него была медная никелированная ложка, а на ее ручке острием ножа (который искусно прятали узники) он выгравировал слова — баптист Л. Смирнский. Он думал —– ложка не выбросится, всегда кто-нибудь будет ею пользоваться и, быть может, прочтя эту надпись, подумает о том, кто столько пережил здесь ради Христа и Евангелия.И вот скоро исполнится год, как Лева Смирнский находится в следственном изоляторе, и полгода — в Иркутской одиночке. Почему до сих пор нет приговора? Может быть, ждут, что он раскается? Или что сам по себе «растает», заболеет в этой одиночке, и не будет надобности поднять на него карающую руку закона? Однако Леве в голову никогда и мысли не приходило, чтобы написать какое-то заявление, о чем-то хлопотать. Он знал тогда только одно: нужно терпеть и терпеть, идти по следам Христа.Время от времени начальник тюрьмы с представителями администрации делал обход камер. Собирали заявления, жалобы. В один из таких обходов начальник внимательно посмотрел на Леву и спросил: