В излучине Дона

В синевато-багровую дымку садится солнце. Темнеет небо за Доном, стихает ветерок. Сумерки осторожно и как бы нерешительно надвигаются на землю, вползая сперва в балки и лощины, и уже оттуда тянутся дальше, ложась густыми тенями по склонам высоты. Лишь вблизи позиций противника все залито бронзовой позолотой. Но наконец и туда добираются сумерки.

Батальон Суха, продвинувшийся всего на двести метров, окапывается. Танки — а их осталось на ходу только пять — отходят за позиции пехоты.

Симонов суммирует сведения соседей. У них дела не лучше. 39-я бригада осталась на том же месте, а 56-я даже несколько подалась назад. Передовые роты 32-й мотострелковой бригады находятся на линии нашей пехоты. Только 131-я дивизия незначительно улучшила свои позиции.

О противнике известно, что он усилил оборону. Разведка установила, что кроме 3-й моторизованной дивизии против нас действует еще и 60-я. Теперь понятно, почему нам с таким неимоверным трудом даются даже сотни метров. Две эти дивизии значительно превосходят наш корпус и живой силой и техникой.

Приглушенно ворча, засыпает фронт. Жизнь передвигается в тылы. Там, в темноте, снуют машины с ранеными, боеприпасами, горючим, продовольствием. Работники технических служб спешно ремонтируют танки.

Но с полуночи война снова вторгается на передовую. Начинают действовать вражеские бомбардировщики. Мелкими группами через равные промежутки времени они появляются над бригадами и бомбят без цели. Расчет один — беспокоить, лишить отдыха, действовать на психику советских воинов.

Без перемен

Наступило 29 июля. Из штаба корпуса сообщают: атака во второй половине дня. Что же, добавочный отдых не помеха.

На рассвете подошли четыре новых танка. «Еще два отремонтированных, — писал Кохреидзе, — прислать не смог. Налетом авиации их вторично вывело из строя. И вообще, частые бомбежки сильно затрудняют работу».

Пришло пополнение и к Румянцеву. Теперь у нас двоих двадцать пять машин. Но корпус остался без 56-й бригады. Она отводится в тыл на укомплектовывание, после чего поступит в резерв командарма. Ее участок занимают подразделения 884-го стрелкового полка — теперь моего левого соседа. Батальон Суха, понесший большие потери, ночью отошел с северных склонов высоты на юго-западные. Отодвинулась и 32-я мотострелковая бригада.

Грудзинский привез последние данные разведки. Засечены новые артиллерийские и минометные батареи противника, обнаружены свежие окопы для пехоты, замечен подход вражеских танков.

Надо и нам любыми способами ускорить ремонт танков. И Львицын под диктовку строчит приказание Кохреидзе.

— Представляю, — говорит Грудзинский, — как наш грузин взовьется.

— Кацо, ты понэмаешь! — копирует Львицын Кохреидзе. — Нэт, ты ничэго нэ понэмаешь! — и выкатывает глаза.

Мы дружно смеемся.

Мой помощник по технической части человек, в сущности, очень хороший, замечательный работник, но горячий и самолюбивый. Получив мое письмо, вспылит: он и его люди и без того не знают отдыха. Но все же приказание подхлестнет его, он где-то поднажмет, где-то что-то переставит, и, глядишь, мы получим лишний танк.

Через поднятый полог палатки струится утренняя свежесть и запах хлебов. Прямо перед нами балка, по дну ее ползут прозрачные ленты тумана.

Из-за поворота на тропинке со стороны бригады Румянцева вдруг появляется человек. На нем форма командира. Шаг легкий, но твердый, чуть с подскоком. Лицо круглое, моложавое.

Взобравшись по склону, незнакомец встречает Маслакова, останавливает, о чем-то спрашивает. Чему-то улыбается, показав удивительно белые зубы, и решительно направляется к палатке.

Кто бы это мог быть? Не из штаба ли корпуса?

У самого входа, пригнувшись, чуть задерживается, снимает новую фуражку, вытирает платком взмокший от быстрой ходьбы лоб и, шагнув в палатку, очень громко, чуть ли не во весь голос, говорит:

— Здравствуйте! Насилу нашел. — И обращается ко мне: — Вы командир пятьдесят пятой?

— Я.

— Будем знакомы. Батальонный комиссар Прохорович. Назначен к вам военкомом. — Из левого кармана гимнастерки извлекает предписание: — Пожалуйста.

Я пробегаю документ глазами.

— Что ж, очень кстати. Присаживайтесь, мы как раз дела обсуждаем. Вас как по имени-отчеству?

— Александр Гордеевич.

Представляю ему Грудзинского и Львицына.

— Очень приятно…

Энергичное пожатие, кивок, блеск ослепительно белых зубов.

На нас, запыленных и усталых, оглушенных бомбами и снарядами, сильно озабоченных неудачами, свежий, бодрый, здоровый вид нового комиссара, откровенно говоря, производит не очень приятное впечатление. Глядя на Прохоровича, я с неприязнью думаю: «С виду ты хорош, а что у тебя внутри, за душой?..»

Только решаю задать несколько вопросов, как комиссар сам начинает рассказывать о себе: сорок лет, уроженец Полтавщины, в армии начал со связиста, с тридцать пятого года на политработе в танковых частях, к нам прибыл с должности комиссара танкового полка, участвовал в боях. Отчеканив это, спрашивает у меня:

— Ну как, комбриг, устраивает моя биография?

— Раз начальство решило, о чем разговор, — уклончиво отвечаю я.