В компании куртизанок

Каждые пятьдесят или сто метров между домами показывалась щель, и камень уступал место очередному каналу — узкому, как палец, и черному, как преисподняя, — впадавшему в главный канал. Когда прошло около четверти часа, женщина подала знак лодочнику, и тот, взмахнув веслами, вывернул и направил лодку в один из таких боковых каналов. Их снова поглотила темень, бока домов уходили ввысь, будто стены ущелья, преграждая путь лунному свету. Лодка замедлила ход. Вскоре показалась узкая каменная набережная. Здесь воздух был удушливый — накопившийся за день зной застоялся в каменной ловушке, появился запах гниения и резкая вонь мочи — ароматы нищеты. Даже звуки тут стали другими — плеск воды, отскакивавший и отдававшийся эхом от тесно стоящих стен, казался более гулким, почти сердитым. Они проплывали под мостами такими низкими, что приходилось немного пригибать головы, чтобы не удариться об их своды. Лодочник трудился изо всех сил, зорко, словно кот, вглядываясь во тьму, разливавшуюся впереди. Эти водяные ходы соединялись под разными углами, порой так неожиданно, что ему приходилось сильно замедлять ход, прежде чем повернуть, и всякий раз он криком предупреждал тех, кто мог плыть ему навстречу. А иногда кто-то другой первым вскрикивал в ночном мраке — голос взлетал и падал. Похоже, правила поведения на воде гласили, что крикнувший первым и проезжает первым, а встречная лодка тем временем ждет. У некоторых на палубах горели свечи в стеклянных сосудах — они выплывали из тьмы, будто пляшущие светляки, другие же шли в кромешной темноте, и единственным признаком их движения служил тяжкий вздох воды.

Они медленно плыли по этому лабиринту, пока не вышли наконец в более широкий канал, где снова показались дома побогаче. Им навстречу скользила узкая черная ладья, освещенная висячим красным фонариком. Женщина встрепенулась, подвинулась к краю лодки, откуда было лучше видно. Гондольера, стоявшего на носу, не было видно в ночной тьме, зато яркую каюту украшали золотые занавески с кистями. Когда лодки подошли друг к другу ближе, в лунном свете стало возможным различить нарядную молодую женщину и тень мужчины, сидевшего рядом, запустив пальцы ей в волосы. Когда лодки поравнялись, чья-то рука в кольцах задернула занавеску, чтобы скрыть парочку от посторонних глаз, и от движения этой руки в ночном воздухе запахло лавандой и мускусом. Женщина, сидевшая в гребной лодке, закрыла глаза, запрокинула голову, словно охотник, идущий по следу, и после того как лодки разошлись, еще долго глубоко дышала, словно впав в забытье. А карлик, сидевший на другом конце, внимательно наблюдал за ней.

Тишину нарушил голос лодочника.

— Далеко еще? — проворчал он. У него болели руки при мысли об обратном плавании. — Вы же говорили, это в Канареджо.

— Мы почти приплыли, — отозвалась женщина, а потом прибавила, как бы для себя самой: — Как давно я здесь не была.

Вскоре она велела ему свернуть в маленький узкий канал, который заканчивался тупиком. Сбоку возвышался трехэтажный дом, вблизи виднелся шаткий дощатый мостик.

— Сюда, сюда. Мы приехали. — Ее голос звучал взволнованно. — Лодку можно подогнать к ступенькам. Швартовка слева.

Он подвел лодку ближе и привязал ее. Здание пугало своим видом — отслоившаяся штукатурка, разбитые ставни. Пока они плыли, вода успела подняться и уже захлестывала верхнюю ступеньку. Лодочник свалил поклажу пассажиров на влажные камни и грубо потребовал свою плату. Карлик уговаривал его подождать хотя бы до тех пор, пока им не отворят дверь, но тот и слушать ничего не желал; когда они начали барабанить в дверь, он уже пропал в обволакивающей тьме.

Стук кулаков по дереву нарушил ночной покой.

— Открывай! Это Фьямметта, я вернулась домой. Открывай, матушка!

Они подождали. Женщина снова позвала. На этот раз на втором этаже зажегся огонек, и в окне показалось чье-то лицо.

— Мерагоза?

В ответ послышалось фырканье.

— Отвори дверь. Это я!

Та, что была наверху, по-видимому, колебалась. Потом она захлопнула ставни, и послышались шаги по лестнице. Наконец большая деревянная дверь распахнулась, и показалась старуха, грузная, как телега. Она дышала с присвистом и держала в руке свечку под колпаком.

— Мерагоза! — Женщина, стряхнув давнее оцепенение, явно волновалась. — Это я, Фьямметта.

— Фья… Фьямметта… Пресвятая Дева! Я тебя не узнала. Что с тобой? Я думала… М-м… мы слышали про Рим… тут только об этом и говорят… Я думала, тебя уж в живых-то нет.

— Да мы и впрямь больше похожи на мертвецов. Ради Бога, впусти нас.

Старуха посторонилась, но только слегка.

— Где матушка? Спит?

Та издала какой-то стон, будто ее внезапно толкнули.

— Твоя мать… Я… О Господи, я думала, ты знаешь.

— Знаю — что?

— Твоя мать… она умерла.

— Что? Когда, как? Откуда мне было знать?

— Полгода назад. Мы… Я посылала тебе письмо. В Рим.

Во мраке невозможно было рассмотреть глаз ни той ни другой женщины.

— Письмо… О чем же там говорилось?

В ответ та едва разборчиво промямлила:

— Только об этом… Что она померла.